"Маленький двойной": 30 лет без знаменитого ленинградского кафе “Сайгон”

30 лет назад в Петербурге закрылось знаменитое кафе “Сайгон”, его еще называли ленинградским Вудстоком. “Сайгон”, ленинградская легенда 1960–1980-х, был антитезой унылым советским столовкам и пирожковым. В тех заведениях суровая тетка наливала из огромного бачка переслащенную белесую жижу за 10 копеек, почему-то называвшуюся “кофе”, а в “Сайгоне” кофе был настоящий, за 28 копеек, и завсегдатаи, конечно, заказывали “маленький двойной”. Это кафе было знаковым местом города.

Здесь, на углу Невского и Владимирского, бывали литераторы Кривулин, Довлатов, Рейн, музыканты Курехин, Гребенщиков, Науменко, Цой, художники Шемякин, Кошелохов, Африка, сюда приходили ученые, хиппи, диссиденты, спекулянты, городские сумасшедшие – кому-то предстояло стать знаменитыми, кому-то – кануть в безвестности, все они тянулись сюда выпить кофе, а на самом деле потусоваться.

“Сайгон” представлял собой довольно узкую длинную галерею из нескольких соединенных между собой залов, в первом было что-то вроде буфета, где продавались вино и коньяк, в остальных царил кофейный дух. Отстояв длинную очередь за кофе, надо было потом еще изрядно потолкаться со своей чашкой, пока найдешь место. Лучшие места были не за высокими “стоячими” столиками, а на широких подоконниках, где можно было усесться бочком и чашку с тарелкой пристроить. И часами трепаться “о высоком”, поджидая то одного, то другого известного завсегдатая, подзывая знакомых, глазея на прохожих за окном.

Филолог Юлия Валиева подготовила книгу “Сумерки “Сайгона” – об этом легендарном ленинградском кафе. Специальный тираж книги издан по просьбе читателей к юбилею ее первого издания

В "Сайгоне" тусовался чуть ли не весь ленинградский андеграунд, так называемая вторая культура. По словам автора и составителя книги Юлии Валиевой, главная цель в том и состояла, чтобы задокументировать эпоху второй культуры, в которую “Сайгон” был местом входа, а главная сложность была в том, что легендарное заведение просуществовало с 1964-го по 1989 год, и за 25 лет сменились разные эпохи, поколения, тусовки, и найти свидетелей и участников событий оказалось непросто.

– Я бывала там в 80-х, когда еще училась в старших классах школы и знала только свой круг – ЛИТО Виктора Сосноры, клуб “Дерзание” при Дворце пионеров. Откуда мне было знать тех, кто там бывал в 60-е. “Сайгон” был связан не только с литературой, но и с книжным рынком, и с самиздатом. За его распространение была статья, и на эту тему даже в 2000-е годы многие не хотели говорить. “Сайгон” был местом, где сошлось очень многое – и вольнолюбие поэтов, художников, интеллектуалов, и низовая уличная культура, которая пересекалась с криминальными кругами. Я вспоминаю рассказы Александра Штамма, главного редактора журнала “Посев”, о том, как он ходил в “Академкнигу”. Там было принято, заходя к директору, сумку оставлять на стуле. У Штамма была сумка через плечо, а в ней – то ли Солженицын, то ли еще что-то запрещенное, и он эту сумку снял и оставил на стуле. А в это время к директору пришел еще один посетитель и тоже там оставил свою сумку – точно такую же. Штамм забрал чужую сумку и обнаружил в ней что-то еще покруче Солженицына, потом долго приходилось договариваться, как поменяться обратно. Штамм рассказывал, как он в “Сайгоне” познакомился с Цоем, как они потом ехали вместе в трамвае, зашли к Цою в кочегарку. Я сама тогда начинала заниматься обэриутами, помню, у кого-то дома была такая большая перепечатка Хармса, что ее замаскировали под пуфик – на ней можно было сидеть.

– То есть “Сайгон” был местом встреч и сбора интеллектуальной информации?

– Безусловно, потом из “Сайгона” расходились на домашние выставки, чтения, семинары – можно было пойти на философский семинар Татьяны Горичевой, на поэтический семинар Виктора Кривулина, а то и в индуистский салон Вадима Крейда. Круги пересекались, один старый сайгонщик по прозвищу Йог рассказывал мне, как они стояли за столиком с другом и разговаривали о записях хилеров, которые кто-то привез с Филиппин, об индуизме, и за этим же столиком стояла компания карманников и проходила обучение, своеобразный мастер-класс. Карманникам было скучно: они то часы у кого-нибудь вытаскивали, то вступали в интеллектуальные разговоры.

– “Сайгон” – это же неофициальное название?

– Конечно. Но я смотрела документы ресторана “Москва”, к которому относился кафетерий, протоколы партийных собраний 70-х годов. И там говорилось, что “наши друзья из “Сайгона” ходят к нам в ресторан и продают книжки прямо на глазах у коммунистов! Понятно, что в “Сайгоне” бывали и дружинники из ДНД (добровольная народная дружина. – СР), и провокаторы, и те, кто эту тусовку“ опекал”, но их знали в лицо, предупреждали друг друга об их приходе. Да и в самом “Сайгоне” книгами не обменивались, это было опасно. Обменивались либо по диагонали – на углу Невского и Литейного, либо в садике, прозванном “Пале Рояль”, за “Академкнигой”, либо в церковном садике у метро “Владимирская”. Книги были переводные – Натали Саррот, Роб Грийе, после процесса над Бродским ходили материалы дела, ходили Оруэлл, “Раковый корпус” Солженицына. А еще были те, кто “толкал” книги, то есть пересказывал: люди, хорошо знавшие иностранные языки, прочитывали американские и европейские покетбуки и пересказывали в “Сайгоне”, причем за пересказ могли взять и денежку.

– А как вообще попадали в “Сайгон” – знакомые приводили?

– Меня поразил рассказ художника Боба Кошелохова. Он родился в городе Златоусте, куда его маму эвакуировали из блокадного Ленинграда, она вскоре попала под поезд и погибла, а он мотался по домам малюток, потом по детдомам. У него был старший брат, и в одном детском доме он дал ему прочитать Ницше. Боб эту книгу запомнил и захотел узнать, откуда рождается мысль. Он получил какое-то образование, а затем приехал в Ленинград учиться в медицинском институте. Стал пропадать на Фонтанке, в юношеском читальном зале, там он увидел Татьяну Горичеву и молодых людей, занимавшихся переводами философских текстов. Так Кошелохов от медицины перешел к философии, а от философии к живописи – и оказался в “Сайгоне”. А поэт Евгений Вензель рассказывал мне, как он вставал рано утром, пока родители еще спали, и ехал в “Сайгон”. Он выбирал такие трамвайные маршруты, чтобы ехать целый день, писать стихи, а главное, не быть дома. К 5 вечера он добирался до “Сайгона”, а домой возвращался, когда все уже спали.

– В чем уникальность “Сайгона”?

– В этом году юбилей Вудстока, была конференция в Канаде, и мне стало интересно, а Вудсток и “Сайгон” – сопоставимые явления? Наверное, лишь до некоторой степени – от какой собственности было избавляться человеку, пришедшему в “Сайгон” из тесных коммуналок? Вудсток – это дух коммуны, уход от индивидуализма, а у нас получалось, что через советский коллективизм и коммуналки ты не можешь пробиться к самому себе.

“Сайгон” и был таким освобождением, путем к себе. Константин Кузьминский, составитель знаменитой 9-томной поэтической антологии “У Голубой лагуны”, мне писал, что до 12 лет спал с матерью в одной кровати. Он редко бывал в “Сайгоне”, но к нему домой, в “литературный салон” на бульвар Профсоюзов, где он встречал гостей в халате, лежа на диване, захаживали многие сайгонавты. Благодаря Кузьминскому и его “Голубой лагуне”, изданной в Америке, страна Sajgonia получила свой литературный статус.

Кузьминского не стало в 2015 году, да и многие авторы и герои книги “Сумерки “Сайгона” ушли из жизни за последние 10 лет: и Виктор Колесников (Колесо), и Виктор Топоров, и Аркадий Драгомощенко, и Евгений Вензель, и Юлия Вознесенская, и Владлен Гаврильчик, и Евгений Звягин, и Александр Миронов, и Владимир Овчинников, и Александр Штамм – список очень длинный. Переиздание книги отчасти и затевалось с целью вспомнить их всех.

– Марию Ланину в “Сайгон” привела мама, филолог, историк театра, показать, что есть “другие люди”. Маше было 13 лет. И она стала приходить в “Сайгон” с подругами, прямо из школы, с портфелем в руках, – рассказывает Валиева. – Мария Ланина поставила политический спектакль “Пир во время чумы”, он шел в подвале на улице Жуковского. Драматические отрывки из Пушкина чередовались с чтением стихов поэтов ленинградского андеграунда. Маша приглашала поэтов из “Сайгона” в день спектакля, и пока собирались зрители, в центре, за голым столом, в свете тусклой электрической лампочки гости уже читали стихи и пили вино. Художник Сергей Ковальский ходил в “Сайгон” в середине 70-х и в 80-е годы. Его привлекал не только кофе, который он считал лучшим в городе, но и бурная жизнь перекрестка Невского и Владимирского: на углу по диагонали от "Сайгона" собирались книжные спекулянты; напротив, у кинотеатра “Октябрь”, по воскресеньям встречались коллекционеры монет; а на другом углу, у кинотеатра “Титан”, обменивались самиздатом. Туда Ковальский и сам кое-что приносил. Он издал роман Набокова “Дар”. Важно было найти профессиональных машинисток, которые умели печатать “вслепую”, а главное – надежных, которым можно было доверить оригинал. Таких машинисток, влюбленных в поэтов и готовых печатать для них, Сергей находил в “Сайгоне”. Психолог Лев Рудкевич пил в “Сайгоне” кофе, но, считая себя строгим пуританином, видел в завсегдатаях этого места сторонников сексуальной революции. Рудкевич работал над кандидатской диссертацией о творческих способностях людей пожилого возраста. Как-то на Московском вокзале он был арестован с целым чемоданом самиздатских журналов. Это было за две недели до защиты диссертации. Защиту отменили. В РНБ хранятся два автореферата его работы с одним названием, один датирован 1975 годом, другой 1994 – только тогда он смог защититься.

– И все же какие завсегдатаи “Сайгона” были самыми яркими?

– Когда вы входили в “Сайгон”, вы сразу видели Виктора Колесникова, Колесо, он был там с утра до вечера, возможно, где-то в кафе и работал, это до конца непонятно. Но люди видели, как он и кассу сдает, и в котельной помогает. Это был фантастический человек, постоянно менявший свой облик: он мог рассказать, что он пилот – и прийти в форме пилота, а на другой день – в монашеской рясе, кому-то даже предлагал помочь устроиться в монастырь по знакомству. Он умел чинить сапоги, рассказывал, что мальчишкой работал на “Скороходе”, умел переплетать книги, даже занимался в литературной студии. Мне потом историк Лев Лурье прояснил этот вопрос – оказывается, студия Дворца пионеров взяла его на поруки. Он ведь бродяжничал с детства, хотя у него были брат и мать, прошедшая войну. Однажды ему дома дали деньги и послали за булкой, а он позвонил потом с какого-то морского побережья – чтобы мама не беспокоилась. Он рассказывал, что ездил в “собачниках” – ящиках под вагонами. Он прибился к “Сайгону”, его знали все: он передавал новости, всегда знал, кто куда ушел. Кто-то рассказывал, что пришел в “Сайгон” с девушкой, и у нее утащили сумочку, Колесников пошел разбираться, договариваться, в общем, сумочку вернули. И Боб Кошелохов тоже был таким гением места – но и Татьяна Горичева была завсегдатаем, она рассказывала, как она приходила туда из Публичной библиотеки, и там продолжались беседы. И совместные пиршества были важны для сайгонской культуры. Поэт Олег Охапкин вспоминает, как однажды стоял с Бродским в баре у входа, и у Охапкина была с собой книжечка Хомякова. Бродский страшно удивился – мы же с вами западники, как же вы можете читать славянофила? На что Охапкин заметил, что славянофилы и западники были между собой в прекрасных отношениях. Охапкин вспоминает, что они выпили коньяка, а потом отправились на Литейный в тир, где Бродский показал неплохой класс стрельбы. Правда, Бродский не был завсегдатаем “Сайгона”, а вот Охапкин говорил, что без “Сайгона” не может.

Бывший политзаключенный, историк неподцензурной литературы Вячеслав Долинин вспоминает, что в “Сайгон” ходили очень разные люди.

– У Александра Штамма, например, были друзья, увлекавшиеся историей вооружений и военно-морского флота, и таких было довольно много, хотя это занятие было небезопасным: стремление получить информацию в этой сфере граничило с покушением на гостайну. Поэтому у этих людей были неприятности – у Штамма, например, прошло два обыска. Впоследствии Штамм стал редактором журнала “Посев” и возглавлял его более 10 лет. Сейчас мы готовим сборник его статей из “Посева” – это острая публицистика и глубокая аналитика. Сам я попал в “Сайгон” 1965 году, после того как несколько моих друзей поступили на филфак.

В “Сайгоне” привлекала атмосфера свободы и раскованности – это было место, где легко дышится, там были люди, с которыми интересно общаться, интересно выпить – или в соседней подворотне, или в самом “Сайгоне”, разливая принесенное с собой под столом в кофейные чашки. Пили водку или портвейн – такую отраву, о которой сейчас страшно подумать, не знаю, как мы живы остались после этой гадости. Главное, что “Сайгон” способствовал объединению неофициального культурного движения. В 70-х появились самоназвания – вторая культура, неофициальная культура, андеграунд – значит, самосознание участников сложилось, они воспринимали себя как нечто, противостоящее официозу, самостоятельное и цельное.

За 25 лет существования “Сайгона” через него прошло несколько сот человек, печатавшихся в самиздате и распространявших его. Однажды над “Сайгоном” нависла угроза – из продажи на несколько месяцев исчез кофе, вместо него стали продавать отвратительный чай.

– И тогда мы с Таней Горичевой решили написать реквием по “Сайгону”, для чего опросили несколько десятков человек: кого вы считаете лучшим поэтом “Сайгона”, лучшим художником, кто является "мистером “Сайгон” и "мисс “Сайгон”. Лучшим поэтом был признан Бродский, лучшим художником Александр Арефьев, "мистером “Сайгон” – Витя Колесо, "мисс “Сайгон” – Катя Видре. Выборка была репрезентативная – это говорит о единстве круга. Существовал термин “сайгонский человек”, такие люди не обязательно что-то писали или рисовали, но это была органичная среда, – говорит Долинин.

На презентацию книги о “Сайгоне” он принес чашку, в которую наливали тот самый “маленький двойной”. Когда-то ее украл из “Сайгона” на память один из посетителей.