"Свобода границ не знает". К 85-летию Сергея Юрского

16 марта 2020 года народному артисту РСФСР, актеру, режиссеру театра и кино Сергею Юрскому исполнилось бы 85 лет.

Сергей Юрский родился 16 марта 1935 года в Ленинграде, окончил школу с золотой медалью, поступил на юридический факультет Ленинградского университета, в 1955 году после 3 курса перешел на актерский факультет Ленинградского театрального института. По окончании 2 курса был приглашен Георгием Товстоноговым в Большой Драматический театр, где в 60-х годах стал одним из ведущих актеров. Многим он запомнился как непревзойденный Чацкий и Тузенбах, а также – как режиссер спектакля “Мольер” по пьесе Михаила Булгакова. В 1978 году Сергей Юрский уехал из Ленинграда в Москву, где был актером и режиссером Театра имени Моссовета, а с 1991 года – и театра “Школа современной пьесы”.

Многие считают, что не в последнюю очередь из-за трений с ленинградским обкомом Сергею Юрскому пришлось покинуть родной город. В постсоветское время Юрский выступал за прекращение обеих чеченских войн, за освобождение правозащитника Григория Пасько, Михаила Ходорковского, Кирилла Серебрянникова, выступал против присоединения Крыма и возврата к сталинизму. Сергея Юрского не стало 8 февраля 2019 года, в Петербурге его считают своим и остро переживают утрату. 16 марта петербургский Дом актера проводит вечер его памяти.

По словам народного артиста СССР Олега Басилашвили, он познакомился с Сергеем Юрским в конце 50-х, когда оба они пришли работать в БДТ.

– Нас посадили в одну гримерную – вместе нашим другом, талантливейшим Анатолием Евлампиевичем Гаричевым, большим художником, который свой художнический дар принес в жертву артистическому. И еще тогда я заметил в Сереже некую необычайность. Все мы молодые, у всех у нас романы, начало жизни, но Сережа чем-то отличался, а уж когда он стал играть главные роли, мне стало ясно, что наш друг – это большой и необычный артист.

Он всю жизнь искал то, что помогло бы ему на сцене сделать так, чтобы зрительный зал вдруг понял то, что пока еще понимает только он один. Поэтому роли у него различаются не только характерностью – там молодой, здесь не молодой, там танцует, здесь не танцует – а разными стилями поведения. Допустим, в “Беспокойной старости” по пьесе Рахманова он играет старого академика, это глубокое и точное реалистическое существование артиста на сцене. А в “Карьере Артуро Уи” по Бертольду Брехту, где он играет Дживоло, прообраз Геббельса – это совершенно иная пластика, иная речь, иная мимика, он отдаляется от своего образа на километры и говорит – посмотрите, какая гадина тот, кого я играю! Поиски подхода к этим ролям вызваны желанием накоротке договориться со зрителем, найти наиболее точный путь к его сердцу. А завтра будет иная пьеса и иной путь – он был вечно ищущий человек. Эти поиски отличали его от очень многих и сближали с такими людьми, как Шемякин, Бродский, Эткинд. И не потому, что они были популярны в андеграундной среде, а потому что они были свободны. Вот я думаю – почему именно Бродского осудили на тюрьму и ссылку, ведь у него в стихах ничего плохого про советскую власть? А потому что он был свободным внутри человеком, это была та самая тайная свобода, о которой Блок пел вслед за Пушкиным, и этой тайной свободой владел Сережа Юрский. Поэтому он был так ненавидим управляющими нашей жизнью, в том числе господином Романовым – именно эта свобода не давала Романову (первый секретарь Ленинградского обкома партии. – СР) спать спокойно, именно она сподвигла его на то, чтобы запретить Юрскому выступить с концертами, по радио, по телевидению – где-либо, кроме театра. Именно этой внутренней свободы они так боялись тогда, именно ее многие из них боятся и сегодня. Вот что такое Юрский. Когда у меня бывала возможность столкнуться с вышестоящими людьми, я спрашивал – в чем его вина, почему такое отношение? И каждый раз – кривая улыбка и ответ: хе, а вы у него сами спросите. И больше ничего. И в результате он был вынужден покинуть город, в котором родился и работал.

– Вы считаете это основной причиной?

– Да. Его разногласия с Георгием Александровичем Товстоноговым – это полумиф. Они были, конечно. Он ведь вел с ним детальную переписку, хотя они и виделись каждый день в театре. Наверняка Сережа высказывал какие-то мнения, отличающиеся от мнения Георгия Александровича, и, несомненно, у Товстоногова, создавшего уникальный театр, была некая ревность к Юрскому-режиссеру. Я был у Товстоногова в кабинете, Юрский при мне подал заявление об уходе. Георгий Александрович был черный, как рояль – он ведь боготворил Юрского как актера, мечтал ставить с ним булгаковского “Дон Кихота”. Уход актера Юрского был для него трагедией, он был готов сделать все, чтобы Юрский мог жить и работать в Москве и приезжать хотя бы на два спектакля в Петербург. Но заявление об уходе было вызвано отношением к Юрскому городских властей. У него был человек, который его поддержал – его замечательная подруга, товарищ, друг, жена Наташа Тенякова, она поехала за ним, она всегда была рядом, и это ему очень в жизни помогало.

– Олег Валерьянович, вы всегда были активны и в общественной жизни, а Юрский?

– Он выходил по призыву Гайдара к Моссовету, когда была опасность коммунистического реванша, и Смоктуновский там был, и другие мои товарищи. Его конкретных политических высказываний по поводу каких-либо событий я не помню – если они и были, то приобретали саркастически-юмористическую форму. В 90-е годы всем нам казалось, что все просто: есть власть, КПСС, которая тормозит развитие страны. Стоит ее убрать, и к власти придут честные порядочные люди, развяжут руки хозяйственным людям, и те начнут сеять, строить заводы. Думаю, что Гайдар и Ельцин в какой-то степени были идеалистами, потому что многие из тех, кому развязали руки, бросились этими руками воровать или устраивать личное благополучие. Мы с Сережей на эти темы не говорили, но мне кажется, у него было в этом отношении подавленное настроение. Но главное, что его убивало, это состояние современного театра. Я с ним говорил незадолго до его смерти по телефону, и последняя фраза, которую я от него слышал, была такая – “Что ты мне говоришь о театре? Театр умер, театра больше нет. И никогда больше не будет в нашем с тобой понимании”. Так он сказал и добавил: “И в этом есть часть нашей общей вины”. Он имел в виду поветрие, которым, как оспой, больно наше театральное искусство – это попытка не выявить суть произведения любыми художественными способами, а показать самого себя – насколько ты оригинален и смел, это та чума, которая поразила наши российские театры. Да и не только наши, я был в нескольких русскоязычных театрах Грузии – куда там нашим!

– Наверняка в вашей совместной жизни были и какие-то смешные эпизоды…

– Мы играли в спектакле “Иркутская история” по пьесе Арбузова, пьесе полуфальшивой, мы там играли людей будущего, принимающих участие в жизни героев, и сидели на таком вращающемся круге вроде торта, иногда он поворачивался и заслонял нас от зрителей, и мы могли свободно общаться. И вот, в один из таких моментов он мне шепнул – знаешь, Бас, я скурвился. Я говорю – каким образом? Он говорит – я купил холодильник. – И он говорил совершенно серьезно – покупка холодильника артистом, который играет в пьесе Розова “В поисках радости” героя, рубящего новую мебель отцовской шашкой, – это было для него шагом к канарейкам:

“Опутали революцию обывательщины нити.
Страшнее Врангеля обывательский быт.
Скорее
головы канарейкам сверните —
чтоб коммунизм
канарейками не был побит!” (Владимир Маяковский)

Как ему казалось, это был компромисс быта и свободы, во имя которой он существовал. А потом, наоборот, он стал ездить на работу на машине – это был такой протест против превосходства начальников: вы ездите – я и буду ездить, пошли вы! Вот таков был Сережа Юрский. А однажды мы вместе – я с женой и он с женой – поехали в Коктебель отдохнуть. Так он вставал в 5 утра, шел один на какую-то гору, сидел там и разрабатывал план постановки “Мольера”. Часов в 10 он возвращался изнуренный, ложился, закрывался почему-то кожаным пальто и спал. Мы его будили и звали купаться, он говорит – оставьте меня в покое. А проснувшись, тащил нас на ту же гору и заставлял читать Пастернака “Спекторский”. Ей-богу, сидеть на сухой горе, когда внизу плещется море, и читать вслух из-под палки “Спекторского” не хотелось – раза 2-3 мы это почитали и бросили. Такой вот был человек. Такая вот была в него встроена творческая пружина. С уходом Сережи огромный клок моей жизни оказался вырван. И меня начинает раздражать все вокруг, особенно в театре – потому что оно противоречит тому, к чему был устремлен Сережа. Хотя сам он в своих поисках сделал немало для того, чтобы театр пришел в такое состояние, такой вот парадокс.

Режиссер, драматург, поэт Вадим Жук знал Сергея Юрского очень хорошо.

– Мое знакомство с Юрским произошло так: одна из моих сестер говорит – как, ты не смотрел фильм “Крепостная актриса”?! Я пошел. Думаю – где там Юрский, неужели в главное роли? Оказалось, он играет гусара Никиту со знаменитой фразой: “Огурчиков и грибочков соленых поела и окочурилась” – и такой он там лихой, такой неожиданный! И каждый раз, когда я потом встречался с Юрским на экране, на сцене, он был абсолютно разный: потерянный, честный, искренний, служащий стране Кюхля в одноименном спектакле Белинского; лукавый, забавный сыщик в “Большой кошачьей сказке” режиссера Карасика; фантастический Чацкий – растерянный, не понимающий, как его занесло не только в эту страну, но и в этот мир, где нет добра и справедливости и откуда надо бежать – но куда, и какая карета его довезет, – это была блестящая роль, ломающая все предыдущие. Я помню совсем другого Юрского в "Карьере Артуро Уи" Брехта, где он играет Джузеппе Дживоло, чей прототип – Геббельс, с мертвой улыбкой на устах, волочащий хромую ногу, холодный убийца и холодный сообщник убийцы; и опять же – совсем другого Юрского в спектакле “Избранник судьбы” по пьесе Шоу, которую он сам поставил, - в каждом эпизоде он меня поражал и радовал. Я уже не мог без него жить, я, как говорится, подсел на Юрского; идя в БДТ, я жадно смотрел в программку – есть ли там Юрский.

Помню его телеспектакль “Фиеста”, где он собрал группу удивительных актеров для хемигуэевского романа: Наташу Тенякову, Стржельчика, Панкова, Данилова, и какое счастье для нас, что там чуть ли не свою первую драматическую роль сыграл Михаил Барышников, он сыграл тореадора, и его пластика такова, что даже когда он сидит на месте, мы видим, что это летающий человек. Помню трагическую и горькую роль Юрского-Эзопа, который в финале спрашивает: “Где здесь пропасть для свободных людей?” И он сам всю жизнь искал эту пропасть – его мучил родной город, который он так любил, так знал, для которого так много сделал. Романов из обкома партии, по-моему, считал Юрского личным врагом – он был для него неприемлемым, оттого что непонятным: да что это, почему эту дрянь со странным голосом любит столько народу, чуть ли не поклоняется ему? Он был абсолютно чужой – как мышь в клетке с лисицами. Романов его выталкивал из Ленинграда всеми своими могучими и многими руками, и это ему удалось.

– А какой он был в обычном общении?

– Человек он был обаятельный. Когда я играл один из первых своих капустников в ресторане Дома актера в Питере, этот капустник смотрели Товстоногов и Юрский, я сам читал свой текст – пародию на советскую пьесу, которая начиналась так: “Полярный полдень, тихо в поселке Смирный, тихонько поскрипывают льдины, только в палатке профорга экспедиции Марии Валерьяновны Паничевой мерцает слабый свет: лежа на козлах, Мария вырезает себе аппендицит”. Тут Юрский захохотал своим характерным смехом и очень широко развел руки в стороны, приглашая смеяться Товстоногова – и эти два смеха делают меня дважды героем театрального прошлого, они у меня, как медали, светятся на груди. Я всю жизнь ценил мнение Юрского, мы с ним очень много общались. Однажды вместе попали на съемки спектакля про ЧК. Вхожу в гримерку – Сергей Юрьевич, вы кого играете? Он назвал какого-то меньшевика. – А вы, Вадик? Я говорю – не знаю. Он говорит – не знаю, но очень похож! Мы с ним неоднократно встречались дома у поэта и переводчика Льва Друскина, а я был тогда сумасшедший и высотоман – разбегался из глубины комнаты и взлетал на перила балкона, вообще должен был улетать на улицу – но никогда не улетал. Юрский говорил: “Я тебя определю в цирк” – мы с ним тогда уже сделались на ты.

Совершенно особая страница, целый учебник – это Юрский-чтец. Как он читал рассказы Мопассана, Шукшина, Зощенко! Он описывает в своей книге, как он читал рассказ Зощенко “Слабая тара” – что при словах “И тут весовщик буквально багровеет” он выбегал в зал, искал кого-нибудь, на ком был похожий колер, хватал этот пиджак или кофту и показывал – вот, багровеет! А как Юрский читает Бёрнса, романтическую и смешную английскую поэзию! Как-то мы с театроведом Мариной Дмитревской посмотрели спектакль “Игроки”, который ставил Сережа, и она сказала: “Юрский – это наше все”. И так оно и есть. Он был абсолютно гармонической, возрожденческой личностью, он ломал представление о глупом, пьяном, необразованном актере, который играют нутром – и все, что угодно сыграет, и такие актеры есть. Но у Юрского совсем другая природа, природа интеллигента, сросшаяся с актерской природой, и это дало совершенно неожиданный эффект – эффект векового мастерства. Это актер века. Он ни для кого не открыл путь: чтобы открыть такой путь, надо было учиться в университете, читать бесконечное количество книг, интересоваться всем и бесконечно работать, работать, работать, заводить себя, не удовлетворяться сделанным – и то ты можешь не стать Юрским, потому что еще нужен потрясающий природный дар. Он Божий человек, у Бога, делающего юрских, в руках особые резцы.

Юрский был гражданин – не кричащий, но осознанный антисоветчик. И происходящее в стране последние два десятилетия он терпеть не мог и откровенно об этом высказывался. Несколько лет назад я видел Юрского в пьесе “Ужин с товарищем Сталиным”, это была его постановка, и это был явный протест против этой чудовищной власти, тонко повернутый. Я зашел к нему в гримерку в перерыве, и мы так заговорились, что пришел главный режиссер театра – на сцену пора! Мы минут на 15 задержали перерыв: ленинградцы заговорились о прекрасном прошлом и горьком настоящем.

А вот как вспоминает о Сергее Юрском в своей книге “Разное счастье нам выпадает…” народная артистка РСФСР Светлана Крючкова: “Юрский был мой первый режиссер – в Ленинграде и в БДТ. И первый партнёр. Что может быть сильнее первой любви?! Он – уникальный режиссер! Я играла в его спектакле “Фантазии Фарятьева”… Наряду с Товстоноговым, Юрский стал для меня одним из моих главных театральных учителей. На его репетициях самое важное было – поймать настроение, почувствовать интонацию не только персонажа, но и всей сцены в целом… Это была совершенно необычная режиссура! Он мог репетировать сцену столько времени, сколько нужно было для того, чтобы она была решена. Это могло продолжаться в течение трёх репетиций, например. А однажды случилось так, что решение пришло в первые два часа репетиции, и мы, довольные, разошлись по домам. Сергей Юрьевич Юрский через невероятным, необычным образом построенную партитуру спектакля, говорил со зрителем о самом ГЛАВНОМ. Этот спектакль был не про “быт”, а про “бытие””.

Актер, режиссер, писатель, пушкинист, народный артист России Владимир Рецептер был знаком с Сергеем Юрским с 1962 года.

– Было очень много случайных – и все-таки абсолютно неслучайных эпизодов, разговоров, расставаний – когда он уехал в Москву, несмотря на то, что они с Товстоноговым были поразительно близки друг другу, и это, конечно, была страшная боль для обоих. А мы перезванивались, продолжали встречаться. Однажды были совершенно чудесные посиделки в общежитии у Толи Васильева на Поварской. Мы время от времени договаривались встретиться и выпить по тому или иному поводу – но встречались редко. По телефону договаривались о хронологии выпивки – в каком именно часу чокаемся – и выпивали. Говорили и на серьезные темы – о гибельном времени для театра. Он был не просто выдающимся – он был цельноскроенным актером. Отвлекался на режиссуру. Когда я поставил “Смерть Вазир-Мухтара", я его позвал на роль Пушкина. Помню, как мы с ним играли случайную встречу в театре Пушкина и Грибоедова: но мы же знаем, что Пушкин-то маленький, а Грибоедов длинный – как это сделать? Так я подставил ящик, взгромоздился, а Сережа к нему подходил – и так мы создали эту мизансцену. Он замечательно произнес: “Нас мало – да и тех нет” – это фраза из письма Грибоедова. Работая еще в БДТ, он однажды сидел в гримерке с Олегом Басилашвили и Толей Гаричевым, а в этой гримерке такой сводчатый потолок, и вот Сережа придумал, что на потолке надо оставлять подписи. Олег Басилашвили даже вел такую передачу – “С потолка”, об этих подписантах. Так вот, Сережа куда-то уехал на гастроли, а к нам на спектакль приехал сэр Лоуренс Оливье, и Сережа поручил мне привести его к нам в гримерку, чтобы он там оставил автограф, и ему, как полагается, вручили ведерко с краской и кисточку, и он расписался. И мне предложили там расписаться, когда я был принят в театр. Однажды, зная Сережину любовь к цифрам, я его спросил: ты знаешь, сколько раз я играл Чацкого? Он говорит – я думаю, 63 или 64 раза – ведь всего было сыграно 199 спектаклей, и я играл в 130. Юрский – это целая жизнь нашего театра – и театра БДТ, и в более широком значении. Хотя сейчас театр, и по его мнению, да и по моему, находится в тупике, в огромном лабиринте заблуждений.

– Каково это было – играть с Юрским в одном театре?

– Нелегко. Я помню его размолвку с Товстоноговым, когда он ввел второго Чацкого, – а не уступка ли это какому-то начальственному мнению. ”Горе от ума” – это же был такой спектакль-оппозиционер. Товстоногов иногда бывал в трудном положении, он дорожил всеми, собирал всех по крохам. Когда он нам обоим дал роль Тузенбаха, этот репетиционный цикл для меня был очень труден. С Юрским у меня могло быть соперничество, но огорчительным оно было только со стороны Товстоногова – его диктатура была единственной и решающей. Видимо, этой диктатуры, в конце концов, Сережа и не вынес – уезжая в Москву. Вслед за Юрским ушли многие, но мне кажется, это расставание было самым болезненным – Товстоногова и Юрского.

Главный редактор Петербургского театрального журнала Марина Дмитревская, напротив, считает эту причину главной.

– Юрский уехал из Ленинграда не из-за Товстоногова, его, конечно, давил обком, Григорий Романов, были негласные указания не давать ему выступать. Хотя это было странно – да, Юрский общался с Бродским и снимал Барышникова, но диссидентом он не был. Но свобода опаснее диссидентства, потому что диссидентство сидит на своей территории, а свобода границ не знает. Юрский выпадал из всех форматов. Он нес свободу и диссиденство в тексте Грибоедова – спектакль Товстоногова “Горе от ума” 1962 года казался властям крайне опасным, и не только из-за эпиграфа на занавесе – “Бог догадал меня родиться в России с умом и талантом”, но и потому что Чацкий Юрского, не понимающий окружающего общества, это человек, приехавший откуда-то из свободы.

Проблема свободы вообще была для него краеугольной, ей посвящен его фильм “Чернов. Chernov”, уже перестроечный. Сам он для себя проблему свободы решал потрясающе. В 90-е годы он уехал во Францию, где играл на французском, поскольку в совершенстве знал язык. И потом он вернулся, хотя мог остаться. Когда его в одном интервью спросили, почему он не остался, он сказал фразу, которую я запомнила на всю жизнь: не мы ту жизнь создали, мы на нее права не имеем. Возможно, он вернулся и потому, что понимал – от себя не убежишь. И потому, что был человеком абсолютно русской культуры, русской словесности. Он знал всю русскую литературу наизусть и произвел реформу чтецкого искусства. И он был человеком-кодом: встретишь на улице кого-нибудь, скажешь “Юрский” – и понимаешь, твой человек или нет.

– Может, это были, по выражению Синявского, стилистические разногласия с советской властью?

– Да, но при этих стилистических разногласиях Георгий Александрович Товстоногов мог же сделать его режиссером БДТ и тем самым защитить? А не гнобить его спектакли. Вот это уже стилистические разногласия с императором. Он писал о том, как размышлял об этом по прошествии 25 лет: что было правильно – умереть, как Эфрос, в чужом театре, затравленным чужими артистами, или, как Товстоногов – полноправным императором, за рулем машины возвращаясь из театра. И сам он пишет, что, наверное, прав был Товстоногов как единоличный хозяин театра, но это не делает эту настоящую трагедию – менее трагичной. Одна из самых ярких и трагических картин, застрявших в моей памяти, это похороны Товстоногова – его гроб на сцене в декорации спектакля Юрского “Мольер” – так потом в БДТ всех и хоронили в этих шандалах кочергинских, но первый был Товстоногов. И, помню, в первой ложе слева сидит, обхватив голову, Юрский и смотрит, как в декорациях его умершего театра провожают человека, который сделал его артистом – и не сделал ничего, чтобы этот дом был его домом. Я много лет болела такой болезнью – возвращением Юрского в Ленинград. В 1997 году на гастролях БДТ в Москве Юрский с Теняковой пришли на спектакль “Аркадия” Эльмо Нюганена, и Юрский потом в разговоре со мной сказал, что вот, запахло прежним БДТ – и обмолвился, что он бы, пожалуй пошел бы в следующий проект Нюганена, если его позовут. И я прибежала с этим к Кириллу Юрьевичу Лаврову, которого я очень любила, но он твердо сказал: “Пусть возвращаются навсегда, а не на роль”. Конечно, страсти, ревности, трагические обстоятельства сопровождали жизнь Юрского, и в этой жизни все было художественным. Там все определяла эстетика и размышления о театре.

Чем еще велик Юрский? Он не просто артист, не просто литератор, не просто режиссер – он, конечно, был театральный мыслитель. Последние его годы были трагическими, он обижался, что его театр недооценен. Когда-то я, кстати, вляпалась по полной. Мы оказались в одно время в доме творчества СТД в Костромской области, в Щелыково. Он постучал ко мне в номер и сказал: Марина, вот возник такой драматург Вацетис, я бы хотел, чтобы вы прочитали его пьесу. Я, дурочка с переулочка, прочла ее, ничего не подозревая, и разнесла ее в пух и прах. Я сказала – пожалуйста, Сергей Юрьевич, вы этого Вацетиса никогда не ставьте. Это был его псевдоним. И дальше он этого Вацетиса ставил. И он не только за свой театр переживал – но и за конец того театра, который он понимал как самое высокое драматическое искусство. А наступал так называемый постдраматический театр, наступала самодеятельность. Мне кажется, что Юрский ушел еще и потому, что закончился тот театр, представителем которого он был. Сегодня ясно, что ленинградский театр ХХ века – это Юрский, он наше все. Никто вровень с ним не стоял и не стоит.