Умер Михаил Жванецкий. Писатель-сатирик, актер, неподражаемый исполнитель собственных текстов, киносценарист, телеведущий. Но этот тот самый случай, когда имя настолько яркое, что не нуждается ни в каких послужных списках и регалиях. О Михаиле Жванецком говорит его друг – поэт, сценарист, актер, теле- и радиоведущий Вадим Жук.
– Мы с ним познакомились летом 1968 года в Одессе. Я выхожу пьяненький из бара "Оксамит Украины", где пил какие-то коктейли, и встречаю Жванецкого, который идет с моим приятелем Исаем Котляром, режиссером Мюзик-холла, где Миша сделался завлитом. И он говорит ему: "Вот это тот самый Жук, о котором я тебе говорил", – а он ему пересказывал мой капустник "Птицы", совершенно, кстати, не похожий по манере на вещи самого Жванецкого.
Он с удовольствием откликнулся, вот так мы познакомились и с тех пор всегда были рады друг другу. Вместе мы делали передачу "Простые вещи" на Российском телевидении, он хотел, чтобы мы болтали, сидя на подоконнике, – он говорил: "Помнишь, как мы сидели вот так же в питерском Доме актера; вот так и в этой передаче будем просто сидеть и разговаривать". А систему этих разговоров придумал я – мы двигались по алфавиту, от Америки, Англии, антисемитизма, так добрались до Е или Ж, передач 25–30 сделали, а потом ему надоело. Он привык, что публика немедленно на него реагирует, а тут она прячется где-то за своими телевизорами, и ему сделалось скучно.
Но мы с ним и потом много раз встречались, много выпивали – в Одессе, в Москве, в Петербурге. Встречались по театральным делам – он всегда смотрел мои капустники, я ходил на его представления. Много встречались на фестивале “Золотой Остап”, желанным участником которого он был, на “Кинотавре” и других фестивалях. Ему все это было в охотку – он был человек очень живой, с прекрасным аппетитом, с хорошим настроением. В какие слова это потом переливалось – это тайна каждого писателя, тайна творчества, тайна сора, из которого делается – в данном случае веселое. Очень веселый человек может быть очень горьким внутри.
– Жванецкого при жизни называли классиком, можно сказать уверенно, что он навсегда вошел в русский язык, в русскую культуру?
– Абсолютно! Гоголь – Грибоедов – Ильф и Петров – Жванецкий. И не только Мишины фразочки и тексты, но и его интонация тоже вошла в русскую культуру навсегда.
– В чем секрет обаяния Жванецекого, почему им сразу так пленился Райкин?
– Аркадий Исакович – представитель совершенно другого юмора, он работал с хорошими юмористами, но все равно он вытягивал их тексты, делал их лучше благодаря своей собственной интонации, своему божественному кривлянию. А тут он столкнулся с готовыми текстами, которые ему почти не приходилось украшать. Они, кстати, вместе долго не проработали. Райкин назначил Мишу завлитом и совершил еще одну ошибку – взял в театр артистов Карцева и Ильченко, и оказалось, что сам Райкин играл миниатюры Жванецкого хуже, чем они.
Юмор ведь не стоит на месте. Есть вечный юмор – Аристофана, Салтыкова-Щедрина, а есть юмор, который изменяется, колышется, особенно это касается эстрадного юмора. И та эстрада, которой занимался Райкин, к тому времени уже отцветала, ей на смену приходил новый юмор, в том числе юмор Миши Жванецеого. Некоторые его монологи – "Дефицит", "В греческом зале" Райкин играл блистательно, но в принципе они совершенно разные люди. Жванецкий очень любил Райкина, его джентльменство – что он ему подавал пальто, обращался с таким уважением, старинной вежливостью, и все же они вынуждены были разъехаться. Райкин стал приглашать молодых артистов, но работающих по-старому. А Жванецкому с Райкиным было тесновато. Они были как слон и носорог – очень сильные, но очень разные. Жванецкому уже нужны были свои артисты – и они у него были. Кстати, неожиданно хорошо читал Жванецкого Юрский. Ведь у Жванецкого в каком-то смысле простой юмор, но утонченный интеллектуал Юрский очень почувствовал Мишу и с блеском сделал несколько его вещей.
– В чем, по-вашему, секрет Жванецкого, в чем секрет его бешеной популярности?
– Юмор – это интонация. Почему был так популярен Зощенко – потому что угадал интонацию той части народа, которая не могла приспособиться к жизни в той дикой ситуации и реагировала на эту жизнь своеобразным смехом. То же самое у Ильфа и Петрова – это юмор ярких и смелых сатириков, которые высмеивают реалии того государства и которых тогдашние власти сначала прозевали – над чем же вы смеетесь, как такое может быть? Только в 40-х годах опомнились и перестали издавать аж до 1958 года. Да, вот появляются вдруг такие граждане, способные говорить веселую правду, можно и такой ряд построить: Зощенко – Ильф и Петров – Жванецкий.
– Все же многим кажется, что в последние годы голос Жванецкого звучал несколько глуше – в силу возраста или в силу других обстоятельств?
– Во-первых, в силу возраста, во-вторых – в последнее время в стране востребованным оказалось жлобство. В том числе и на эстраде. Появилось огромное количество передач, всяких камеди-клабов, на которые раз глянешь, сблюешь и больше никогда смотреть не будешь. Это юмор, который идёт на поводу у простых инстинктов. А Жванецкий – это часто именно интонация, и даже не всегда понятно, почему смешно. А часто вроде бы и грустно, и всё равно смешно. Анализ поэтического текста, предпринятый Лотманом, – сложная вещь, а с анализом юмора еще тяжелее. Почему смешно – потому что смешно, потому что в этом тексте правда и абсурд сочетаются в таких изумительных дозах, что вызывают смех, а почему – все равно непонятно. Но такого рода юмор в последнее время был востребован куда меньше, чем жлобство. Поэтому, может быть, и голос его звучал глуше.
– И Райкин, и Жванецкий создавали своими монологами образ человека – нелепого, в том самом мандельштамовском пиджаке "эпохи Москвошвея"…
– У Райкина как у актера был огромный диапазон таких образов, а Жванецкий шел не от образа, он прежде всего интересен не придуманными людьми и образами, а своими собственными внутренними монологами. Он сам всё время изумлялся миру, который видел вокруг, абсурдности этого мира. Но когда он говорил об этом, то часто оказывалось, что он говорит как бы от лица каждого из нас.
– Создаёт коллективный образ?
– Да, и как это получается у каждого большого юмориста, юмор становится народным: это про меня, про Василия Андреича, про Андрея Васильича, это всем нам близко, но потрясающим образом обобщено – автор так залезает каждому в нагрудный карман, так видит незастегнутую пуговку, что это становится дико смешно. У русских писателей много смешного, и у Достоевского, и у Чехова, но это другое, а монологи Жванецкого похожи на лирику, это что-то очень личное: я встал, я проснулся, я пошел на кухню, сделал салат, я поехал на переполненном транспорте – все обычное, но так повернуто словцо, ситуация, что становится смешно. И выполняется главная, великая функция смеха – освобождение человека. Это смешно – значит, не страшно!
– В прошлом году многие пеняли Жванецкому за то, что он принял из рук Путина орден "За заслуги перед Отечеством" III степени – что вы скажете по этому поводу?
– Я скажу, что он принял награду не из рук Путина, а из рук своего народа, который, к сожалению, посадил на свою шею Путина. Жванецкому незачем отказываться от награды, которая по сути является знаком народного признания. Путин, может, с удовольствием ему этой награды не давал бы, но пришлось – уж очень Жванецкий популярный. Потом, есть такая естественная вещь, как желание быть признанным там, где ты живешь. Жванецкому часто пеняют люди, ничего не сделавшие, в основном только и умеющие, что пенять.
– Но многие скажут, что не очень-то часто мы слышали его голос в защиту униженных-оскорбленных, политзаключенных…
– У меня впечатление, что Гоголь тоже не писал письма декабристам в Сибирь. Это совершенно не обязательно. Это такая левая болезнь – хотеть от всех гражданских поступков. Можно быть прекрасным писателем, который защищает униженных и оскорбленных своим творчеством. Ничего бы не прибавилось ни Жванецкому, ни освободительному движению от этих жестов, я думаю. Да, Пушкин писал послания декабристам, но потом отошел от этого, и гораздо интереснее его рассуждения о государстве в "Медном всаднике", чем в юношеских стихах. Вот, кстати, все думают, что строки "Самовластительный злодей, Тебя, твой трон я ненавижу" – это об Александре, а на самом деле он это о Наполеоне написал. В общем, это все очень сложные вещи, и пенять за это никак нельзя.
– Но, кстати, в 1996 году Жванецкий Ельцина поддержал…
– Да – мы вместе с ним голосовали за Ельцина в Риге, были там на каком-то фестивале и ходили, не расставаясь. Мы пошли голосовать в российскую воинскую часть, радостно выполнили свой долг. И там все брали у нас автографы, больше всего у него. А когда мы выходили, у нас спросили: "А за кого же вы голосовали?" – "За Ельцина – не за Зюганова же!" И тут на нас посыпались мат и проклятия – от тех же самых людей, которые нас узнавали и радовались. В Риге люди были настроены совсем по-другому. Как он был огорчен, как он был несправедливо растоптан! Я этого никогда не забуду.
– И за Светлану Бахмину, бухгалтера Ходорковского, сидевшую в тюрьме, Жванецкий тоже заступился, и за Pussy Riot
– Он это делал благодаря своему душевному здоровью. Большой талант никогда не может принять фальши. Я не сторонник танцев в храме, но я тоже что-то подписывал – выдуманные, фальшивые были обвинения, реакция государственной машины была неадекватная. И – возвращаясь к ордену, принятому из рук Путина: да, художники бывают тщеславны, хотят признания, но все-такие существуют некие пределы, границы, которые Жванецкий не переступал. Хотя и говорил, что в советские времена "все мы читали по банькам".
– Эти вопросы возникают, когда тексты вроде противостоят системе, а сам человек – как-то не очень.
– Человек слаб. В большинстве случаев талант старше, умнее, честнее своего носителя. Вот если мы равны человеку талантом, если нас искушали и мы не поддались – тогда у нас появляется право на упреки. Я не знаю адекватной фигуры, которая бы имела право пенять Жванецкому. А шушера всегда будет пенять, потому что не понимает значения Жванецкого. Когда пренебрежительно говорят – шут и клоун, я всегда обижаюсь: рассмешить – сложнее всего. Я уже сказал когда-то, что можно заставить человека плакать, а заставить человека смеяться нельзя, это насильно не делается, это великий Божий дар – заставлять смеяться. Говорят же, что животные не смеются, смех – это самое человеческое качество. Знаете, я о чем подумал – что я потерял с уходом Жванецкого? Вот когда были живы родители, было чувство защищенности. Миша мне никогда ни в чем не помогал. Но было ощущение, что если со мной случится что-то – да хоть за слишком нахальные стишки за худую задницу прихватят, я позвоню Юре Росту и скажу: позвони Мише, пусть там замолвит, чтобы меня хоть не вымоченными розгами секли. Не уверен, кстати, что это произошло бы, но сознание такое было, и когда уходит такой человек, кажется, что становишься менее защищенным.
– А какую главную человеческую черту Михаила Жванецкого вы бы выделили?
– Благодарность жизни. Он был невероятно жовиальным человеком: ему нравились красивая женщина, хорошая компания, где он обязательно в центре: "сестра его жизнь" – и он ее любимый братец, он так создан природой, чтобы быть самим собой. Я всегда считал Жванецкого явлением природы, он равен идущему дождю, растущей траве, текущей речке, потому что его слово – это не традиционное эстрадное слово, чтобы смешить, а специальное, из самых глубин этого одессита, из глубин его народного существа исходящее. Много лет назад мы шли с ним из ленинградского Дома актера, и он мне жаловался: "Жучок, меня не считают писателем". Я говорю: "Да брось, каждому бы быть таким не писателем, так чувствовать слово". Он всю жизнь работал, он сказал очень много глубоких вещей, написал очень много глубочайших текстов. Не только смешных. Именно сочетание глубины и смеха и дает юмор самой высокой пробы. Мы еще долго будем не столько сожалеть о Жванецком, сколько радоваться, что он у нас был, и печалиться, что второй такой появится у нас не скоро, а может быть – никогда. Его талант абсолютно уникален. Я думаю, ключевое слово для него – веселье. Веселье – это не только смех, это состояние человеческого духа, и его дух был именно веселый. Вечная память.
