Из деревушки Летняя Золотица, что в 180 километрах от Архангельска, до Большой земли зимой можно добраться только небом – кукурузником АН-2. Удастся ли ему забрать пассажиров и отправиться в путь, зависит от Ильи Иконникова. Он в Летней Золотице числится начальником посадочной площадки, а это значит, что ему приходится быть диспетчером, дворником, истопником, а еще и отгонять от деревянного здания аэропорта медведей. Кроме этой посадочной полосы с Большой землей Летнюю Золотицу связывает, пожалуй, только телевизор.
Журналист Владимир Севриновский специально для Север.Реалии рассказывает о хранителе аэродрома и о том, как живет далекая северная деревня, где нет дорог и мобильной связи, зато здесь отлично ловится Первый канал, а в школе проводятся "Разговоры о важном".
Мяукающий диспетчер
– Алло, Летняя Золотица!
– Номер не существует.
– Это тебя, дуры, не существует! Мяу!
Крупный лобастый мужчина в сердцах бросает трубку. Ему под пятьдесят, у него темно-русые, без проседи волосы и мясистый нос. Ругаясь и мяукая, он вновь пытается дозвониться – на сей раз успешно.
– Алло, это Иконников. Мучается опять котик бедный, не может зарегистрировать единственного пассажира.
Система регистрации стабильно работает лишь по утрам. Но и тогда случаются сбои. С помощью невидимой собеседницы Илья Иконников оформляет багаж. Затем передает по другому номеру погоду. Пассажир послушно ждет.
Зимой из Летней Золотицы на большую землю можно добраться лишь самолетом – крошечным кукурузником АН-2, разработанным в середине 1940-х. Да и летом единственная альтернатива – теплоход раз в две недели.
Деревянное двухэтажное здание аэропорта – размером со средних размеров избу. На первом этаже – зал ожидания с весами советского образца. Плакаты, напечатанные в 1984 году, советуют жителям деревни посетить Москву и Ереван. Двойная надпись на русском и английском гласит: "Приглашаем в СССР!".
В соседних закутках – заброшенная радиорубка и подсобки, забитые старым советским оборудованием. Многие приборы не распакованы, промасленные детали к давно списанной технике хранятся в деревянных чемоданчиках. Действующие устройства на втором этаже, в диспетчерской рубке, едва ли новее.
Над рабочим столом Иконникова висит черно-белое фото полувековой давности. Советский диспетчер в черном кителе позирует в той же комнатушке, с теми же розетками и приборами: анеморумбометр М-47, название которого указывает год выпуска, радиостанция "Полет-1", часы "Электроника" с зелеными светодиодами. Только появился ноутбук и пропала красивая форма с погонами. Впрочем, зимний комбинезон и шапка в нетопленном помещении нужнее.
Формально в Летней Золотице аэропорта нет, Иконников числится лишь начальником посадочной площадки. Это его задевает: раньше, по словам Ильи, такие площадки были только временными – скажем, на замерзшем озере, для рыбаков. Штата в них не полагалось. Здесь же Иконников и диспетчер, и дворник, и сторож, и истопник. Впрочем, работы немного – самолет прилетает лишь дважды в неделю. Собирает пассажиров из трех деревень Приморского района и возвращается в Архангельск. Билет стоит три с половиной тысячи рублей. Большую часть затрат на малые перевозки покрывают дотации, но и такая цена для сельских жителей высока. А лететь надо – за покупками, для лечения, в отпуск, просто повидать родных…
Об авиации Иконников мечтал с детства. Его дед Николай был начальником аэропорта села Чекуево. Но платили мало, и он ушел в кузнецы. Отец Александр Иконников стал пилотом, а мать работала в больнице и летала в санитарные рейсы. Но в летное училище Илью не взяли, и он выучился в Поморском государственном университете на преподавателя русского языка и литературы. В школе не работал ни дня, ушел в журналистику. С тех пор так и повелось: небо манит, а буквы кормят.
Тайгу любил ты с детства и дорогу,
По зову сердца шел на лесовоз.
Авария, беспомощность, мороз,
Та злая ночь… Страданья и тревогу
В скорбящих душах, нет, не заглушить.
Как без тебя, родной, нам дальше жить!
В обычной жизни Иконников говорит без перерыва, заикается, словно захлебываясь словами. Вместо матюгов он громко кричит "мяу!". Но при декламации своих стихов его голос резко меняется, становится веским, громовым.
– Вдова водителя написала, что мурашки по коже, – довольно поясняет он. – Эпитафиями и поздравлениями я зарабатываю больше, чем самолетами. Зарплаты крошечные, тут все подрабатывают. Кто-то колет дрова, а я пишу стихи. Но это так, за деньги. Высокую поэзию, свою молитву Богу, я публикую в "Нашем современнике", основанном еще Пушкиным, журналах почвенников и в книгах.
Он потрясает тонким томиком в темной жесткой обложке. Поблескивает тисненое название: "С небом связь".
В юности Илья устроился за копейки сторожем в аэропорт города Онега и дослужился до старшего диспетчера – попутно работая в районной газете. Его стихи исполнялись бардами и получали премии – "Имперская культура", "Весна Победы". Гонорары за газетную рекламу кормили, а вот дела в северной авиации становились все хуже. В середине девяностых со взлетной полосы начали воровать посадочные огни.
– Я шел к смотрящему по Онеге, – вспоминает Иконников. – Он выделял человека, мы проезжали по пунктам приема вторсырья, и хозяева все отдавали. Я еще пытался вразумлять: "Вдруг вашим родителям ночью станет плохо, а без этих фонарей самолет не прилетит". Потому что мне было лет 19. Сейчас бы не поехал. Украли и украли.
Глядя, как рушится прежняя жизнь, Иконников все больше любил прошлое – Российскую империю и "кумачовый наш Союз". Штудировал книги Сталина, воспевал русских косарей и гармонь-трехрядку. Но отгородиться от современности не удалось.
– В феврале 2012 года Путин заявил, что ни один аэропорт в России закрыт не будет, – горько усмехается Иконников. – Через считаные дни по одному только Северо-Западному округу ликвидировали 29 объектов обеспечения связи. Аэродромы стали слепыми.
Потеряв работу в Онеге, диспетчер перевелся сперва в деревню Лопшеньга, а затем, в 2020 году, и в Летнюю Золотицу.
Деревня
В деревне Летняя Золотица меньше 200 жителей. Мобильной связи нет, электричество дает гудящий день и ночь дизель. Четыре улицы вытянуты вдоль реки Золотица. Противоположный берег местные называют потусторонним. Там раскинулся модный экоотель с люксами в боярском стиле, где отдыхают столичные богачи и звезды вроде Жерара Депардье. Для деревенских это и вправду иной мир, куда особые праведники попадают на сезонные работы. В самой же Летней Золотице зарплаты в основном бюджетные – почта, школа, администрация. Они столь малы, что молодежь уезжает работать в город или на вахты. Немногочисленные колхозные суда, по словам Иконникова, сдают улов в Норвегии, чтобы не мучиться с российской бюрократией.
Почему река называется Золотицей, никто наверняка не знает, но вода в кранах тут золотистого цвета, как жидкий чай. А вот эпитет "Летняя", странный для северного поселения, объясняется тем, что деревня расположена на юго-западной части Двинской губы Белого моря – поморы называют ее Летним берегом.
На Летнем берегу саамские названия мешаются с библейскими – сказывается близость к Соловкам. Стоит пройти от холмов Синай и Елеон чуть дальше, как попадешь в Ад – так жители Лопшеньги назвали болотистый луг в 30 км от деревни.
На северо-восточном, Зимнем берегу, начинающемся за Архангельском, стоит деревня Верхняя Золотица.
– Несколько лет назад прилетела сюда оперативная группа, – вспоминает Иконников. – Спрашивают, где место преступления. Выяснилось, что они попали не в ту Золотицу. Ошиблись на двести километров.
В самой же Летней Золотице операм делать нечего. В журнале преступлений местного участкового за последние годы значится единственный казус – угон трактора, принадлежащего колхозу "Беломор". Пропажу нашли быстро – из деревни нет дорог.
– Тут не митингуют, не бастуют, не выражают протест, – перечисляет Иконников. Войну с Украиной он считает преступной, но разделяют его точку зрения немногие:
– Здесь телевизор – лучший друг, потому что вечерами заняться нечем. Интернет дорогой, все смотрят Соловьева, Киселева и прочий телеяд.
Людей на улицах Летней Золотицы почти нет, лишь изредка проедет снегоход или сипло протарахтит мотобуксировщик "Мужик" с шуршащими санками. На замерзшей реке возле лунки сидит одинокий рыбак. 2022 год для него прошел незаметно:
– Ничего годного не было. Грибы да ягоды.
На вопрос о войне он пожимает плечами:
– Тут пока еще не гремит. Никто отсюда не ушел. Сын – контрактник в Северодвинске. Сам на войну не очень желает. Но, может, и заберут. Если начнется полностью. Когда б с одной Украиной воевали, а то со всем миром...
Рыбак опасается ядерной войны, но деревня, по его словам, умирает и без масштабных катастроф:
– Колхоз-то весь развалился. Раньше ламинарию добывали. Скота было голов сто, коней. Корабли ходили. Теперь, если нужда, выбраться можно лишь самолетом. И то на пенсию много не налетаешь.
Ответный удар
В три часа дня Летнюю Золотицу окутывает ночная тьма. В окнах мерцают экраны телевизоров. "Зомбирование продолжается", – угрюмо констатирует диспетчер.
Одиночество прорывается из него обилием нерастраченных слов. С женой Иконников разошелся, детей видит редко. Он закрывает аэропорт и идет в арендованную квартиру, за которую платит тысячу рублей в месяц. С комфортом диспетчер живет в родной Онеге, в 130 км от деревни. А здесь, на вахте, условия спартанские. Из щелей сквозит. Илья затыкает дверь перчаткой, чтобы не открывалась, и медленно ест вчерашнюю лапшу с рыбными консервами. На полу в прихожей точками чернеет мышиное дерьмо. Грызуны тут всюду, поэтому диспетчер, несмотря на мороз, хранит продукты в выключенном холодильнике. На полке стоит гречка в стеклянных банках из-под сока. К обоям приклеено пожелтевшее от старости поздравление с Днем защитника Отечества.
– В Онеге на кладбище свежие могилы ровесников моего сына. В Архангельске тоже немаленький ряд на "Аллее славы" похоронен, – качает головой Иконников. – Болит душа за молодых ребят, которые выросли на моих глазах. Что их ждет?
Уставившись перед собой, он неспешно отхлебывает кипяток из старой кружки.
– Россия себя до некоторых пор позиционировала как правовое государство, цивилизованную страну. Оказалось, это фейк.
До Иконникова квартиру снимала приезжая учительница. На стене остался рисунок со школьного конкурса под названием "Украинские диверсанты обстреливают Крымский мост" – громоздкая багровая конструкция, катер с пулеметчиком, дельфин. Изо рта нарисованного солнца вырывается джокерский смех: "Ха-ха-ха-ха-ха…". Конкурс прошел еще до войны.
– Помню, как сам в советское время нарисовал на уроке Земной шар и американские ракеты, летящие на Москву, Архангельск и Онегу, – вспоминает Иконников. – Учительница меня раскритиковала. Пусть, говорит, наши ракеты летят на Вашингтон. Я возразил: мы ведь мирное государство. Но она объяснила, что так нельзя – американцы нападают, а мы, получается, сдачи не даем. Я перерисовал ракеты, чтобы летели куда положено, и отправил картину на конкурс. Учительница обозвала ее "Ответный удар".
"Разговоры о важном"
– Сегодня мы поговорим о героях Отечества.
Утро понедельника. У входа в просторную, оставшуюся с прежних времен школу послушно ждут собаки. В зале для прогулок – портрет Путина и российский флаг, в сенях – туалеты модели "дырка в полу". На сайте школы – приглашения участвовать в акции "Обнимайте детей" и в федеральном проекте "Все для победы!" по поддержке бойцов и мирных жителей, пострадавших от военных действий Украины. Учеников чуть больше десятка.
Молодая учительница проводит для младшеклассников урок "Разговоры о важном".
– Начнем с героя Дмитрия Сергеевича Перминова. В 1999 году он сражался в Дагестане. Товарищ не заметил, что ему на спину упала граната. Но Дмитрий ее увидел и выкинул из окопа.
Учительница включает проектор. На доске возникает Дмитрий Сергеевич в парадном кителе с одиноким орденом Героя России. В 2021 году он стал сенатором, членом комитета по обороне и безопасности.
– Чем наши герои отличаются от западных? – вопрошает невидимый репортер.
– На Западе героями считаются вымышленные персонажи, которые обладают какой-то фантастической силой, – растолковывает Дмитрий Сергеевич. – Западные герои – ненастоящие, искусственные, неживые. У нас в России герои – простые люди. Скромные, добрые. Наши герои – не какие-то вымышленные, они не обладают сверхсекретными способностями. Главное – у них есть дух, который не сломить никому. Они всегда идут вперед и готовы отстаивать независимость нашего государства.
Над сосредоточенно слушающим классом – портреты писателей, слегка доработанные школьниками. У Лермонтова – колпак и длинный нос, на Достоевском – черная повязка супергероя и шляпа с эмблемой Z на низкой тулье, Гоголь – в маске Бэтмена.
– В третьем классе мы писали сочинение на тему "Если б у меня была волшебная палочка", – продолжает экранный Дмитрий Сергеевич. Герой со стыдом вспоминает, как вместе с одноклассниками загадал исполнение своих детских желаний. Но учительница назвала их эгоистами и объяснила, что сперва нужно решить мировые проблемы.
– Надо объединиться вокруг наших ценностей, нашей культуры: любовь, взаимовыручка, самопожертвование, – подытоживает Дмитрий Сергеевич перед тем, как исчезнуть с экрана.
Учительница обсуждает с детьми самые "героические" профессии – военные, спецназ, пожарные.
– Изначально, может, человек идет на такую работу потому, что понравилась зарплата. Как вы думаете, тот, кто пришел просто за деньгами, там продержится?
– Может быть, – говорит подвижный мальчик с задней парты. – Вдруг он найдет в работе свое хобби.
А на экране все новые герои – от Минина и Пожарского до Чкалова, Жукова, Гагарина и летчика Дамира Юсупова, посадившего аварийный самолет на кукурузное поле. Венчает список местный герой – морпех Семен Агафонов из деревни Пушлахта, который во время Великой Отечественной убил в одном бою около 20 немцев, некоторых – голыми руками.
Весь урок на задней парте тихо сидит женщина в розовой шапке – родительница одного из школьников. После звонка она заполняет анкету – верно ли учительница объясняла суть героизма.
Тень войны
Несмотря на обилие памятных табличек с именами ветеранов Великой Отечественной – они тут чуть ли не на каждой избе, – самих солдат той войны в Летней Золотице в живых уже не осталось. Войну помнит разве что соседка Ильи, разговорчивая баба Валя. У нее светлые глаза и нос картошкой, на голове белый платок.
– Что было вчера, я забыла. А войну помню как сейчас. Папа ушел воевать, мама беременная. Родилась девочка Вера, умерла. Раньше – заболел, умер, да и Бог с тобой, не надо нянчиться. У мамы из восьмерых четверо выжили. После войны голод, с младшими возиться пришлось. Не до школы.
Когда Иконников идет на работу, старушка спешит поздороваться и узнать новости – ведь у Ильи на работе интернет. Баба Валя работала в Няндомском районе сучкорубом, но состарилась и приехала к дочери и внучкам – школьным учительницам. Доживать.
Ей уже восемьдесят пять, ходит с трудом, но сама носит для семейства дрова и топит печь. На стене ее комнаты – черно-белый фотоколлаж, совмещение портретов матери и отца. Ее огорчает, что по недосмотру художника мать получилась выше супруга.
– Мама с папой работали в лесу. Зимой деревья рубили, весной скатывали в реку, сплавляли. Детям выдавали карточки на 300 граммов хлеба. Мне вечно доставалось меньше всех. Маленькую сестру жалела, больную. Она три года прожила. Потом уже, когда женатыми сделались, брат Вовка все вспоминал: помнишь, как мы дрались из-за каждой крошечки?
С мужьями ей не везло. Уходила от одного, выбирала другого – ничто не менялось.
– Троих детей родила, и все от разных. Бывало, мама: "Ой, Валька, ты, наверное, блядь!" А я: "У каждого моего ребенка в свидетельстве отец есть!"
Нынешней жизнью баба Валя довольна – как умер последний, третий муж, больше на нее никто не кричит и не матерится. Сын погиб, другая дочь, по ее словам, "сбилась в перестройку с пути и потерялась".
– Детей все меньше, скоро школа закроется, – вздыхает она, беспокоясь о внучках.
Баба Валя осуждает нынешних женщин, которые "обленились и не хотят вкалывать на тяжелых работах". Еще ее возмущают украинцы, которые "сошли с ума и пытаются отобрать у России Крым", и американцы, "от которых вынужден отбиваться Путин".
Поморы
– Здешние люди старшего поколения никем другим себя и не считают. Только поморами.
При словах о своем народе Иконников перестает заикаться. Плечи распрямляются, в глазах огонь, словно в диспетчера вселяется дух могучего деда, который нес овец в деревню на плечах, чтобы ненароком не задушить поводком.
– Помор покупал в магазине соль и табак, но жил морем и не зависел от государства. Теперь нас загнали в резервацию. Люди, которые хотят жить, как их отцы, натыкаются на правила, запреты и становятся браконьерами. Ставят сетки на свой страх и риск, порой попадая в суд за три пойманные горбуши. Ловить навагу разрешают только в определенных местах, до которых надо еще добраться. А люди все равно ловят там, где привыкли, где избушки стоят рыбацкие, передающиеся от отца к сыну. Прилетают пограничники с эфэсбэшниками, сетки снимают. Даже китайская сеть стоит тысяч 12, люди на нее копят больше месяца. Еще и в город надо слетать, чтобы купить.
Решить эти проблемы Иконников предлагает просто – признав поморов коренным малочисленным народом Севера, подобно ненцам и чукчам. Чтобы они тоже имели право жить традиционным укладом и промыслом. В переписи 2010 года поморами указали себя более трех тысяч человек – немного, но больше, чем саамов или юкагиров.
Такие идеи звучат на Севере давно, но тщетно. Главный сторонник признания поморов отдельным народом, журналист и этнограф Иван Мосеев в 2012 году был осужден за возбуждение национальной ненависти к русским – за то, что на призыв поставить поморов к стенке резко ответил: "Вас миллионы быдла, нас две тысячи людей". Возглавляемый им Поморский институт коренных и малочисленных народов закрыли.
Взамен традиционных промыслов поморов пытаются вовлечь в "потусторонние" туристические развлечения – чтобы они, по словам Иконникова, жили как африканские туземцы, позирующие за деньги с копьями для любителей экзотики. Получается не очень.
– Пришел известный человек на собрание мужиков и говорит: "Вы должны туристов привлекать", – показывает в лицах авиадиспетчер. – Должны к ним обращаться с поклоном в ноги: "Не желаете ли, дорогой гостюшка, пройти в нашу лодочку?" Сама лодочка должна быть раскрашена, весла не серые, а орнаментом покрыты. Гребете с песенкой: "Ой, морюшко, морюшко, дай нам семужку". Предлагаете вместе сеточку вытащить, а там уже непременно должна быть рыба. Ее вы встречаете песней величальной: "Ой, здравствуй ты, рыбушка, ты семужка". Падает она в лодку, и вы тут же достаете фотоаппарат: "Не желаете ли, гостюшка дорогой, сняться с этой рыбушкой?" Ведь именно ради такого снимка он и ехал. Потом эту семгу для него готовите и подаете с поклоном.
Иконников растопыривает пятерни, ставя воображаемую рыбу на стол.
– Александр Николаевич Петров, коренной помор, послушал все это и говорит: "Дурак я, что ли, их на свою сетку везти!"
Оптимистка
– Поморам дальше Вологды нельзя. Чем южнее, тем чаще, когда говорят, оказывается все не так. Народ здесь прямой, как угол, и щедрый. Раньше, если продал рыбу, до смерти помнили, что ты жмот.
Дом Марины Устиновой, предшественницы Ильи на посту начальника площадки, стоит на холме над деревней. Дальше – только лес. Марина часто сталкивается с лосями и не робеет прогнать с крыльца молодого любопытного медведя. В прихожей – столетняя дедовская сеть, над столом – новогоднее фото палевого кота среди бокалов с шампанским. Домашнего любимца летом унес орлан. Марина – коренная поморка, не мыслящая себя без деревни и рыбалки. Рыжеволосая, с широкими карельскими скулами и ясными веселыми глазами, она выглядит моложе своих лет. Игнорирование запретов на ловлю для нее – неизбежное, правильное дело:
– Поморы к рыбе веками привыкали. Что мы, курицу будем есть?
Марина рассказывает, что коренных здешних поморов легко определить по фамилии – Носовы, Самойловы, Катарины, Кропачевы. Потом уже Устиновы и Молоковы. Остальные приезжие, но это не беда:
– Мы своих ребят не любили, только пришлых. Городским девчонкам нравилось в наших мужество, как они управляют лодкой. А мы это все видали, нас привлекало городское, интеллигентное. Особенно любили украинцев. Красивые, высокие…
Сама она вышла замуж за латыша, плывшего по Белому морю на барже для сбора металлолома и заглянувшего в дом культуры на танцы. С мужем Марина не виделась уже три года – сперва из-за пандемии, потом из-за войны. Он сейчас в Латвии.
По профессии Устинова – дирижер-хоровик. Училась в Архангельске, рванула оттуда в Питер, получила прописку. Потом вернулась в родную деревню. Думала, недолго поработает в доме культуры и поедет дальше. Оказалось – навсегда. Отец – тот самый человек в погонах с черно-белой фотографии в диспетчерской аэропорта – сказал: "Нечего в клубе работать, я тебя научу". Марина пришла ему на смену в 1992 году, и потом еще лет пятнадцать бегала к старику за советами. Он умер 31 декабря 2019 года, и Марина почти сразу уволилась, уступив место Иконникову – трудно в одиночку колоть дрова и чистить полосу в снегопад.
– На пенсии сначала тяжко было. Самолет услышу – и реву. Как они без меня будут садиться и взлетать? – вздыхает Устинова. – Год ломка была. До сих пор каждый раз, когда АНы взлетают, выхожу на крыльцо и смотрю. А по стилю посадки определяю экипаж.
На больших самолетах Марина летать боится:
– Там рухнешь так рухнешь. А на АН-2 сколько раз падали – и ничего.
По словам Устиновой, хребет деревне сломали девяностые, когда почти все мужчины моложе шестидесяти умерли от алкоголя. Теперь ничего не исправить, но и в безнадежной ситуации она находит поводы для оптимизма:
– Деревня умирает, но оставшиеся живут неплохо. У всех машины или снегоходы. Водопровод, отопление.
Весь год Марина провела у телевизора, слушая новости о войне. Родственница из ЛНР жаловалась: "Почему нас Путин не забирает? Никому мы не нужны".
Марина вздыхала, посылала деньги. Думала пригласить к себе, но поняла – здешней зимы южанка не вынесет.
В мобилизацию она глаз не могла сомкнуть – боялась, что придет повестка единственному сыну, моряку. Тот заявил матери, что против войны, но если призовут, пойдет. Ее раздирают противоречивые чувства. Марине не нравится война, она не испытывала вражды к украинцам – красивым парням из ее юности. Но сомнения глушит телевизор.
Муж в Латвии ссорится с родственниками, оказавшись единственным сторонником Путина в семье, у которой "наши" в сороковые отобрали и разорили процветающий бизнес.
– Только бы до большой мобилизации дело не дошло, – качает головой Устинова. – Ведь некоторым нравится воевать. Есть такие мужики. Руку-ногу оторвет – ах, им хорошо!
Лучший журналист
Сумрак. В окне дома напротив светится блеклый прямоугольник телевизора. Мелькают силуэты жильцов. Они заняты вечерними делами, но голос диктора – громкий, настойчивый – звучит до глубокого вечера, словно телевизор и есть глава этой семьи.
– Люди верят телеяду и газетам, – сокрушается Иконников, вглядываясь сквозь занавеску. – В 90-х, в начале нулевых мы, журналисты газеты "Онега", вели хронику развала, писали о людях. Мы искренне считали себя приводными ремнями от общества к власти. Протестовали против чеченских войн, выбивали жилье ветеранам, спасали больных, собирая деньги на лечение и спецрейсы в Москву. А потом сами забили свой гвоздь в гроб страны.
Лицо обладателя званий "Лучший журналист Архангельска" и "Лучший журналист Северо-Западного федерального округа" темнеет от стыда.
– Я сам писал за кандидатов в мэры предвыборные речи, получал денежки и радовался. Это помогало редакциям держаться на плаву, а 25 процентов шло автору. Журналисты уходили делать рекламу, чертыхаясь, плача. Подписывались псевдонимами. Тогда еще внутренний стержень был у людей. Мы себя пересиливали – пальчик в дерьмо окунали, но не купались. Потом уже стали это делать с наслаждением, ради процесса… Мяу!
Он стукает кулаком по столу.
– Мы обожали фуршеты, заказуху. Газета выходила, нам звонили возмущенные люди, а им объясняли, что это платный материал. В начале нулевых пошли прямые запреты. Если пишем о ветеране, то он только родился, воевал, и вот ему уже сразу 90, и "Единая Россия" поздравляет с юбилеем. Чтобы никто не прочитал, как ветеран работал на предприятии, которого больше нет, и не подумал, что тогда жилось лучше. Нельзя было писать, что пожарные приехали на вызов такие пьяные, что жильцы сами подключали шланги и обесточивали горящий дом. Вместо "Губернатор нам ничем не помог" печатали "Губернатор нам обязательно поможет!". Герои материалов звонили, ругались: мы же такого не говорили! Я отвечал, что тоже такого не писал. А они – ну, твоя фамилия же стоит. Когда уровень фекалий дошел до критического, я с легким сердцем ушел из газеты. Но в том, к чему пришла страна, есть и мой вклад.
Самолет
Перед рассветом пошел снег – легкий, воздушный. АН-2 на лыжном шасси в Архангельске сломался, пилот колесного самолета боится увязнуть и отказывается лететь, так что рейс откладывается. Будет ли он сегодня, неясно, а потому Иконников в диспетчерской не расходует казенные дрова, лишь зябко кутается в рукава синего комбинезона. Изо рта вырывается пар.
– Але, Летняя Золотица! – гремит он в телефон хорошо поставленным дикторским голосом. – За десять погодку возьмите.
Кладет трубку и продолжает уже как обычный человек, частя и заикаясь.
– Эпоха служения самолету АН-2 еще не кончилась. Ему служили и мой дед, и отец. Для меня она до сих пор – мостик в детство. Все посадки при тумане, при сильном ветре через сердце и душу проходят. Три четверти площади самолета – несущие поверхности плоскостей. Если обледенеют всего на миллиметр, это утяжелит его на 400 кг. Три миллиметра – уже критично. Диспетчер отвечает за жизнь пассажиров, неправильное решение может привести к авиакатастрофе.
Снег перестает, припорошенная взлетка светится под тусклым небом, затянутым облаками.
– Коров тут больше нет, но летом по полосе ходят медведи, – Иконников показывает снятые на работе бесчисленные фотографии косолапых. – Приходится прогонять. При Марине медведица однажды застряла в здании аэропорта и чуть не сорвала рейс. Медведь боится того, что выше. Поэтому я хватаю что-то высокое – швабру или красный флаг – и выхожу. Если медведи в деревне совсем наглеют, егерь их отстреливает. Но на место убитых встают новые ряды.
Наконец самолет починили. Иконников передает добрую весть всем, кто ждет. Два часа спустя из советской УКВ-радиостанции доносится громкое сипение:
– Через три минуты будем.
– Понял! – отзывается диспетчер. – Ветерочек на 150 градусов, 4 метра в секунду, видимость 10 тысяч, слабый снег, сплошные 300 визуально, температура минус 6, давление 763, загрузка один пассажир на Васьково.
Крошечный биплан касается лыжами взлетки – и почти скрывается в снежном вихре. Он еще не остановился, а к полю уже спешат снегоходы. На подпрыгивающих санях сидят три бабульки и собака. Кто-то бежит, увязая в хрустящем снегу. Сонная деревня, еще недавно казавшаяся вымершей, оживает. Лай, смех, приветствия, скрип полозьев, шорох выгружаемых ящиков. На больших картонных коробках белеет надпись "Новогодние подарки".
Считаные минуты – и люк захлопывается. АН-2 отрывается от полосы и устремляется назад, мимо замерзшего Ада и заснеженного Синая, в мир автобусов и торговых центров, который связан с деревней только воздушным мостом, потусторонними людьми на другом берегу и призрачным светом телевизоров. А Летняя Золотица снова засыпает на три дня – до следующего рейса.
