Малый драматический театр – Театр Европы в Петербурге оштрафовали на 15 тысяч рублей за нарушение санитарных норм. Он снова откроется после временной приостановки работы. В рамках дела, которое завел Роспотребнадзор, театр 6 мая был опечатан. В ведомстве утверждали, что Роспотребнадзор зафиксировал в театре "многочисленные санитарно-эпидемиологические нарушения". "Нарушениями" ревизоры посчитали, например, непронумерованные швабры.
Атаку Роспотребнадзора на театр наблюдатели сразу же связали с политическими причинами. В МДТ шли спектакли с участием Данилы Козловского, на которого активист Виталий Бородин в апреле написал донос – из-за антивоенного поста в инстаграме актера, опубликованного в феврале 2022 года. Спектакли с участием Козловского "Гамлет" и "Коварство и любовь" сначала были в театре перенесены, а сейчас стало известно, что они вовсе отменены до конца года.
"Гамлета убрали и мыши внезапно разбежались, швабры промаркировались((", – пишет в Фейсбуке телекритик Арина Бородина. "Нет Данилы Козловского – нет проблем со швабрами", – отмечает журналист Наталья Геворкян.
Уже сегодня вечером на основной и камерной сценах МДТ покажут "Братьев Карамазовых" и "Вакханалию". Правда, никакого торжественного открытия после нескольких дней простоя не было – сотрудники театра просто сняли с двери печать.
Актеры рассказали Север.Реалии, что рады возвращению к работе, но пока не очень понимают, как восстановить привычный ритм. Говорят, что "горизонт планирования сужен до безобразия". На дверях театра все еще висит табличка о том, что спектакли 21, 22, 23 и 24 мая отменены.
Атака Роспотребнадзора на МДТ разворачивалась на фоне другого "театрального дела" – ареста на два месяца режиссера Жени Беркович по уголовному делу об оправдании терроризма, возбужденному из-за спектакля "Финист Ясный Сокол". Автора пьесы, по которой был поставлен спектакль, Светлану Петрийчук заключили под стражу на тот же срок.
О том, почему российским властям так важно сегодня поставить под полный контроль и театр, корреспондент Север.Реалии беседует с театральным критиком, обозревателем газеты “Коммерсант” Аллой Шендеровой.
– На компромисс с открытием театра Льва Додина (главный режиссер МДТ. – СР) можно посмотреть с разных сторон. Козловского не убили, он не в тюрьме (типун мне на язык, конечно), ему не вменяют статью за оправдание терроризма, все очень вегетариански, как сказала бы Анна Ахматова, – говорит Шендерова. – Тут можно к Ахматовой добавить еще и фразочку Мармеладова из “Преступления и наказания”: “Ко всему-то подлец-человек привыкает!” Мы за последние полтора года привыкли к такому, что если человек на свободе и жив-здоров, и бомбы в него никто не кидает, то это кажется счастьем. А тут, видите, еще и великий (а он действительно, великий) МДТ назад откроют. Можно ликовать.
– Давление на театр началось в России не вчера. Уже были отмены спектаклей, вымарывание имен неугодных режиссеров из афиш, мы хорошо помним первое “театральное дело” – Кирилла Серебренникова. И все-таки сегодняшнее дело Жени Беркович и Светланы Петрийчук, а следом атака на додинский Малый драматический театр – это качественно новый этап?
– Да, это качественно новый виток репрессий. Я помню, что 26 февраля прошлого года, тогда еще работало “Эхо Москвы”, я слушала бесконечные новости и поняла, что начинается полное завинчивание гаек, в том числе, и в театральной сфере, –говорит Алла Шендерова. – Уже 2 марта в тексте для “Коммерсанта” я написала о том, какие могут быть и уже есть жертвы и разрушения в театре. Накануне закрылся Центр имени Мейерхольда – его слили с театром "Школа драматического искусства", потому что директор Елена Ковальская уволилась в знак протеста против начала военных действий в Украине, а худрука, режиссера Дмитрия Волкострелова, уволили. Мейерхольд почему-то пострадал более других, его как бы снова репрессировали: в марте прошлого года уволили еще и заведующую музеем-квартирой Мейерхольда Наталью Макерову, и музей закрыли, официально - на реконструкцию.
– Тогда еще были письменные протесты, – вспоминает Алла Шендерова. – Додин написал письмо Путину, призывая: “Остановитесь!”, Данила Козловский написал антивоенный пост в инстаграме, последствия чего мы сейчас видим. Все еще собирали подписи, как сумасшедшие, но кто-то уже подписывался в обратную сторону. И в “Золотой маске” уже начались потери – фестиваль шел, но какие-то спектакли оттуда начали исчезать. Дирижер Иван Великанов выступил с вдохновенной речью в Нижегородской опере, что музыканты за мир, – и тут же был отстранен, и на “Золотой маске” оперой “Свадьба Фигаро” дирижировал другой.
Стало известно, что Чулпан Хаматова не вернулась в Россию, из-за этого не смогли сыграть спектакль "Горбачев". Потом Иван Вырыпаев попросил отдавать выручку со своих спектаклей в фонд помощи беженцам, и Ярославский театр тут же ответил, что в таком случае они не могут показывать спектакли по его пьесам.
Потом, когда запретили инстаграм и фейсбук, у театров возникла большая проблема – им велели уничтожить свои страницы, а у них там была вся жизнь: зрители про билеты узнавали, обменивались мнениями – театры понесли большие потери. Потом на всех фестивалях отменили все показы спектакля Бориса Павловича “Юдифь”, потому что спектакль игрался на украинском языке.
Для меня сразу стало очевидно, что все это потянет за собой множество тяжелейших процессов и репрессий. Тогда я, правда, еще думала о точечных.
– Интересно, сколько точек надо собрать, чтобы сказать, что их – масса?
– Да, это такая детская раскраска – потом все точки соединить и закрасить черным цветом. Я помню, уже тогда стала вылезать наша привычка к доносам и генетический страх. Помню, на “Маску” приехал мюзикл “Эвридика”, который поставил Роман Феодори, и это уже воспринималось как мощное антивоенное высказывание, уже везде мерещилось это “анти”. Из программы “Маски” один спектакль исчез, потом второй, а потом я поняла, что их убирала сама “Золотая маска” – из осторожности. “Завинчивание гаек” в обществе – это же всегда процесс, в котором участвуют обе стороны.
– Но ведь до этого еще было дело Серебренникова?
– Да, я помню, когда я летом 2017 года узнала, что он арестован, стало ясно, что это знак всем – чтоб неповадно было.
– Тогда за него вписались огромное количество известных людей, – вспоминает Алла Шендерова, – в Москве стояла очередь к зданию суда, все еще верили, что можно что-то сделать. Потом, правда, изменили меру пресечения – камеру поменяли на домашний арест, но это все было сплошным унижением, все эти разговоры про спектакли, “которых не было”. А ведь практически все мы их видели! Мы тогда собрали огромный журнал из рецензий на спектакли проекта “Платформа” , кстати, напомню, что даже министр культуры Мединский на “Платформу” приходил и что-то положительное говорил о проекте – но потом ветер переменился.
– Как вы считаете, сегодня стоит ожидать такой же поддержки арестованным Жене Беркович и Светлане Петрийчук?
– Думаю, что да. Райкин и Меньшиков подписали обращение в ее защиту, что для меня удивительно, особенно в случае Меньшикова. Это более или менее хороший знак, человеческое поведение.
– В дни ареста и суда над Беркович и Петрийчук многие в сетях писали, что не надо, мол, сейчас никаких политических заявлений, не надо обострять и т. д. Это в таких случаях, как вам кажется, правильная реакция – ничего не говорить, не предавать огласке, как бы не навредить?
– Боязнь навредить – это нормально, правда, втихую много чего можно сделать ужасного, но и хорошего тоже. С одной стороны, я – за гласность. С другой – у меня нет юридического образования, и, наверное, к некоторым советам адвокатов надо прислушиваться. У них все козыри в руках и более полная картина. Понятно, что иногда советы помолчать – это просто инструмент давления, но вообще для спасения человеческой жизни и свободы хороши все способы. Вот когда обмениваются пленными – мы же не знаем всех подробностей! Сейчас события завязались в такой сложный, болезненный узел, что уже невозможно разобраться. Возможно, иногда нужна и тишина. Но в целом я, разумеется, за гласность. Это хорошее горбачевское слово, мы к ней долго шли, и отказаться от нее, как мы сейчас отказываемся от всех завоеваний той эпохи, было бы большой ошибкой. Хотя, конечно, идее унификации массового сознания гласность противоречит. Собственно, поэтому многие журналисты – с большим риском для себя – продолжают работать внутри страны. Чтобы она хоть в какой-то мере существовала.
– Мы вспомнили с вами "дело Серебренникова". Все же те репрессии чем принципиально отличаются от нынешних…
– Тогда не “шили” политических дел. Кстати, первая ласточка была – не Серебренников, а спектакль “Тангейзер”, 2015 год, Новосибирск. Но это было административное дело, у меня потом, год спустя, вышло на "Медузе" большое интервью с Борисом Мездричем, где он говорил обо всем подробно. Создателей “Тангейзера” суд тогда оправдал, не найдя в их действиях ничего противоправного, но спектакль все равно закрыли. Повторю, это была не уголовка и не политическая статья вроде оправдания терроризма. Но началось все именно тогда, и я до сих пор помню письмо, которое мне диктовал Марк Захаров, где он достаточно жестко сказал, что церковь надо отделить от государства. Он очень был тогда встревожен.
– При этом никого тогда не выгоняли из страны, не брали под стражу, а Кулябин после этих новосибирских потрясений еще ставил спектакли в Большом и в других театрах.
Но после 24 февраля стало понятно, что ничего не будет, как прежде, а потом стало понятно, что не останется камня на камне. Напомню, что одновременно появилось несколько анонимных провластных телеграм-каналов: “Подковерка”, “Закулиска”, “Невменкульт”, “Коллаборант” – перед тем, как кого-то снимут, они всегда писали: “Ату его, ату!” И у многих возникло стойкое ощущение, что если сопоставить их выступления с приказами об отменах и закрытиях, то выходило, что их информацией пользовались инстанции, принимающие решения.
– Может, это одна и та же рука?
– Скорее, разные руки одного тела. После 24-го все стало схлопываться: закрылись фестивали “NET”, питерская “Точка доступа”, зарубежная программа “Золотой маски” и программа Russian Case. Начались истерические разговоры со всех сторон про кэнселинг русской культуры, но уже в апреле стало ясно, что речь не про cancel culture, а про self-cancel culture: отменять мы начали сами себя, и этот процесс продолжается.
Все это уже было в нашей истории. Был Камерный театр, созданный в 1914 году Александром Таировым, первой актрисой там была Алиса Коонен. В 1949-м его реформировали, выгнали Таирова, он вскоре умер в клинике. Квартира Коонен осталась при театре, но на ту сцену она, естественно, больше не выходила – она ее, как известно, прокляла. Часть актеров разогнали, сменили название, но театр остался – стоит на Тверском бульваре до сих пор – это Театр имени Пушкина. Вот и "Гоголь-центр" официально не закрыли, но и название поменяли, и руководство, и репертуар, и даже внутренний интерьер. Теперь добрались до Льва Додина, которому кстати, 14 мая исполнилось 79.
– А почему самым жестоким преследованиям на сегодня подверглись именно Женя Беркович и Светлана Петрийчук?
– Думаю, донос на Женю Беркович был давно – и, может быть, не один. Все это просто лежало до поры до времени, пока не нашли повод.
– Многие видные театральные деятели, режиссеры в первые дни войны уехали из России. Как человек театра, так сильно связанный с языком, со зрителем, со средой, может существовать в эмиграции?
– Кто-то выживет, кто-то нет. Мало времени еще прошло, по большому счету. Лучше, конечно, тем, у кого и раньше было имя и карьера на Западе, кто и так был известен. У Чулпан Хаматовой, например, она была давно – еще со времен фильма “Гудбай, Ленин”. Но если карьеры нет, то все гораздо сложнее.
– А что будет с “Золотой маской”? Некоторые считают, что арест Беркович и Петрийчук, которые получили "Маски" как раз за инкриминируемый им теперь спектакль, связан и с давним желанием прихлопнуть этот фестиваль, много же было голосов, практически доносов – надо присмотреться, там антирусские спектакли…
– Это пишут те самые телеграм-каналы, о которых я говорила. Вопрос же, который все мы теперь сами себе задаем: зачем он нужен, этот театр, если он ни от чего не уберег, никого не спас? Искусство, как еще Набоков объяснял, ничего никому не должно, оно просто существует, и все. Но театр – это в чем-то очень неэкологичная штука: он жрет очень большой ресурс – и средства на создание декораций, и психическую энергию, и силы человека. Люди тратят свою жизнь – на что, для чего? Когда происходят какие-то глобальные катастрофы, еще больше задумываешься об этом.
– Казалось бы театр не собирает стадионы. Чего так боится власть?
– Вроде, да, это маленький промысел, ручная работа, охват с кино не сравнить. Но это непосредственное общение, при котором влияние сильней – видимо, это раздражает. Ведь виток репрессий в 1949-м тоже начался с материала в “Правде” “Об одной антипатриотической группировке театральных критиков”(начало кампании против "безродных космополитов". – СР). Казалось бы, кто такие критики – нет, до всего было дело. Государство поставило перед собой задачу унификации массового сознания. И пока справляется с этим более или менее успешно.
– Вы уже говорили о самоцензуре, о том, что фестивали сами на всякий случай убирают из своих программ спектакли. Но есть и другое – когда руководители театров, так сказать, ложатся под власть, выполняют ее заказы, увольняют артистов, и объяснение вроде человеческое – чтобы не погубить коллектив, который стоит за моей спиной.
– Каждый случай индивидуален, часто люди боятся: если ты не донес, значит, донесут на тебя. И это всегда так работает – все истории про все лагеря в мире, где охранников гораздо меньше, чем заключенных, это опять о психологии человека, которая всегда подталкивает нас примкнуть к тому, кого больше и кто сильнее, мощнее и в данный момент на коне – не важно, прав или не прав.
Я помню, даже в 2014 году, когда уже понятно было, к чему все клонится, кто-то мне говорил: а разве так можно? (Алла Шендерова после 2014-го много писала и говорила в поддержку нового искусства. – СР). А я отвечала: конечно, можно, и надо делать, пока можно. Понимаете, мы (я про социум) не успели оттаять от прошлого витка репрессий, а уже все замерзло обратно.
Этот хтонический ужас – во всех нас. Есть хороший фильм греческого режиссера Йоргаса Лантиноса “Лобстер” – о том, что тоталитаризм проникает в таких ситуациях во все страты. В одной касте (или социальной страте) тебя уничтожат, если ты не женился, а в другой – тоже уничтожат, но если ты влюбился и посмел найти себе пару. Эти касты враждуют, вторая образуется как протест против первой, но приходит к той же бесчеловечности и тоталитаризму.
– Это и о нашей оппозиции, в которой все даже сейчас продолжают грызть друг друга, хотя, казалось бы, уже нечего им делить.
– Так мы потому ко всему этому и пришли, что у нас никто не терпит другого мнения. Стыдно вспомнить все эти дикие взаимные оскорбления в фейсбуке – вместо того, чтобы пойти и посмотреть, что происходит в стране, театральные деятели грызлись по мелочам.
– А сейчас театральное сообщество, кажется, окончательно раскололось. Часть театральных деятелей бросилась поддерживать власть, войну, часть – молчит, часть (меньшая) – открыто выступила против.
– Это очень щекотливый вопрос, ситуация все время меняется. И не в лучшую сторону. Человеку психологически легче поддерживать ту сторону, которая сильнее.
– С одной стороны, руководитель Театра Наций Евгений Миронов ездил в Мариуполь, с другой – в его театре идет прекрасный, как говорят, антитоталитарный спектакль “Кабаре” – может, ради такого компромисс имеет смысл? “Ну, да, а зато...”
– Об этом мы будем говорить потом, после. В природе не бывает абсолютно белого и абсолютно черного цветов. В целом все это выглядит довольно жутко, когда воюющее государство сохраняет подобие нормальной жизни с клубами, ресторанами, театрами, кафе и показами мод. А дальше начинаются попытки разбираться в оттенках: этот спектакль более антивоенный, этот менее. Весь этот праздник без конца выглядит достаточно зловеще. Такое впечатление, что люди хотят впасть в забытье и из него не выныривать больше.
– Многие театральные деятели сегодня говорят: мы не выступаем против войны, но зато мы в тяжелые времена даем людям какое-то развлечение, утешение. Для вас не существует такого оправдания?
– Для меня – нет.
