Заходишь в ресторан. Встречает тебя без улыбки строгая полная тетя и говорит: видите этот столик? Сначала протрите руки санитайзером, потом возьмите из коробки и наденьте вот эти перчатки и только тогда идите и набирайте себе в тарелки, что хотите. Все понятно? Тогда you are welcome. Про маску ничего не говорит – ясен пень, без маски к ней и на 5 метров не подойдешь. Это, как вы понимаете, не питерский ресторан, это ресторан во франкфуртском отеле возле аэропорта, куда меня занесло, когда самолет из Франции опоздал, и стыковочный рейс в Петербург накрылся. Компания Lufthanza всего-то после двух часов стояния у заветного окошка выдала новый билет и ваучер на еду и ночлег в ближайшем отеле.
Стоя в бесконечной очереди к тому окошку, можно было о многом подумать. Например, о том, какое это странное ощущение – приоткрыть щелку в Европу, захлопнутую пандемией, и глянуть одним глазком – как они там. Да ничего особенного, sapiensы как sapiensы: видят, что опасность вокруг – принимают меры, не машут рукой, что все обойдется. Вот, собственно, и все отличие там от здесь. В магазинах, ресторанах и кафе все в масках – ни у кого и мысли не возникает, что есть какие-то варианты. Дистанцию – нет, не соблюдают, впрочем, я давно замечала, что на Западе она между людьми и так гораздо больше, чем у нас. Во всяком случае, в очереди никто не норовит опереться на соседа – все стоят поодаль, как будто они вообще ни при чем.
И вот еще какая мысль не оставляла – откуда в Ницце столько русских. Понятно, что часть из них там просто живет, но ведь в гостинице тоже слышна русская речь, и вообще всюду – как все эти люди сюда попадают? Да, видимо, так же, как и я, летевшая из Петербурга, чемпиона по смертям от ковида, отнюдь не прямо, а через другие страны, находящиеся, в отличие от России, не в “красной” зоне. Потому что из Питера в Ниццу – никак, а из Риги – пожалуйста. И из Таллинна тоже, о чем мне поведал в самолете петербуржец, некоторое время назад перебравшийся в Эстонию, а теперь уже несколько лет работающий в Ницце на разных строительных объектах и время от времени навещающий своих петербургских родственников. Он, кстати, оптимистично уверял меня, что самолеты Lufthanza обычно ждут пассажиров, опаздывающих на стыковочные рейсы, – но на этот раз ошибся.
В общем, русские во Францию – окольными путями, огородами, со свеженькими ПЦР-тестами в зубах – но проникают. А некоторые счастливцы вроде меня даже попадают на Каннский фестиваль. Вот там-то, скажу по секрету, с социальной дистанцией совсем труба – толпящиеся поджидатели звезд явно не помнят ни о чем, кроме того, что их кумиры – ну, хоть кто-нибудь, ну хоть через час или два, покажутся то ли на ступеньках дворца с красной дорожкой, то ли отеля, где проходят фуршеты, то ли на обычной дорожке у входа во дворец, куда подъезжают красивые машины. А простые смертные, не звезды, кучкуются у пропускного пункта. То есть сначала они заполняют бесконечную анкету и тщательно плюют в пробирку (“полтора-два миллиметра”, – терпеливо растолковывает молодой волонтер), сдавая свеженький ПЦР-тест, действительный только 48 часов, а уж потом подходят к заветным воротцам, где этот тест, пришедший (не сразу, а через 6 часов после сдачи) на электронную почту, проверяют по QR-коду, и только тогда ты можешь распахнуть свою сумку перед охранником и пройти во Дворец фестивалей. И что-нибудь посмотреть – если, конечно, тебе пришли билеты на просмотр. А сплошь да рядом они почему-то не приходят, система далека от совершенства.
… Генерал КГБ понимает, что проиграл. Еще вчера его подчиненные сидели в наушниках и слушали крики толпы на площадях, нервничали: почему не стреляют. Ведь танки пришли, значит, они должны стрелять. Дали этим горлопанам походить и покричать – и хватит, пора выпустить очередь над головами, а потом и ниже – и через 15 минут никого на улице не останется: двое офицеров вопросительно смотрят на генерала. Генерал молчит. Он видит, что замок ГКЧП, возведенный его руками, обрушился за три дня. Его молодая жена, ее племянник и прочая золотая молодежь в это время веселятся в Крыму, не желая знать, что происходит вокруг.
Генерал выходит в коридор и распускает сексотов, испуганно жмущихся по стенкам. Советует поскорее делать ноги из страны. Одной даме презрительно говорит, что она еще не стара и вполне может сделать карьеру на панели, на плас Пигаль. Офицеру, выполняющему самые деликатные поручения, тоже советует залечь на дно – до того момента, когда к ним опять придут и попросят возглавить страну. Когда офицер сомневается, что их попросят, генерал усмехается – а кого же еще? Перед тем как скрыться, генерал совершает два убийства, да так “артистично”, что милиционеры чешут в затылке – зачем ему понадобилось так изощряться. Офицер объясняет им, что это творческая личность. На вопрос, что же эта личность творит, офицер отвечает: “он творит ничего”…
После такого фильма – а это фильм “NO-ONE” Владимира и Льва Прудкиных, включенный во внеконкурсную программу Каннского фестиваля – странно выходить на сияющий бульвар Круазет и видеть взволнованные очереди из желающих лицезреть кинозвезд. Как будто совершаешь переход из одной вселенной в другую. Думаешь – почему этот фильм идет тут, в сверкающем дворце, а не в России. И что я делаю здесь, где каждый квадратный сантиметр земли любовно возделан, как будто вышит гладью: ее обитатели творят свой мир, стараются по мере сил и способностей сделать его лучше и безопаснее. Чувствуешь холодок в позвоночнике – не только потому, что там, откуда ты приехал, творческие личности в погонах продолжают творить ничего – из всего, что тебе дорого. А потому что все вокруг, как будто подыгрывая их зловещему “творчеству”, демонстрируют готовность тоже сотворить ничего – из самих себя и своих близких.
В автобус, едущий из Ментона в Ниццу, на остановке в Вильфранше заходят два полицейских. Один из них подзывает к себе двух темнокожих подростков, проверяет у старшего документы и машет рукой: идите на место. Потом еще раз внимательно смотрит на них и указывает на маски, спущенные с носов: поднимите! Убедившись, что маски подняты, полицейские выходят, автобус трогается с места. Опасность миновала, но подростки и не думают опять сдергивать маски с носов – спокойно едут, болтая и тыкая пальцами в телефоны.
Через два дня я еду уже в петербургском автобусе, где на половине пассажиров масок нет вообще. Мир переворачивается на глазах, переступаешь невидимую черту – и никого больше беспокоит ни чужая жизнь, ни своя собственная. Соцсети заполнены страшными рассказами про переполненные приемные покои больниц, про потери родных и друзей, но когда заходишь в магазин, в метро, в электричку, кажется, что либо эти посты пишут какие-то другие люди, либо все перед лицом смертельной опасности ведут себя, как Пьер Безухов, в котором, после того как он стал свидетелем казни пленных, “уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в Бога”.
Кто знает, может быть, груз пережитых в ХХ веке казней и правда настолько велик в России, что тень его плотно лежит на всех нас, не давая поверить в “благоустройство мира” и в то, что хоть чья-то жизнь стоит усилий по ее сбережению. Другого объяснения для того, что мы ласково называем пофигизмом, мне не придумать: у нас тут такое бывало, что уж теперь о пустяках беспокоиться.
И пока мир идет вперед, терпеливо выстаивая очереди на сдачу ПЦР-тестов, натянув маски на носы, я вижу нас в другой, незримой очереди – опоздавших на трудный праздник жизни. Ведь для нас он никогда не был праздником – а тяжкой и мрачной обязанностью, от которой, если представится случай, не грех и откосить.
Софья Рогачева – журналист
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции
