Собственно всё, что я вместила в эту колонку, – фрагменты моей (как письменной, так и устной) полемики с журналистом и поэтом Татьяной Вольтской. Затянувшийся спор не означает, что мы – по разные стороны баррикад, и не омрачает нашей дружбы; все разногласия обусловлены тем, что каждая из нас (хотя обе мы сейчас – беженки) оценивает эту войну изнутри страны, в которой, несмотря на временное отсутствие, продолжает жить.
– Слабо, – сказал Билл. – Очень слабо. Не умеешь ты этого. Вот и все. … В тебе нет жалости.
Э. Хемингуэй. "Фиеста"
Моя мама живёт в Дармштадте на втором этаже чистенького, под черепичной крышей трёхэтажного дома. На третьем – интеллигентный немец, с которым время от времени мы обмениваемся (исключительно на английском) впечатлениями о погоде, извлекая письма из почтового ящика.
У него шизофрения. Когда он вдруг прекращает пить прописанное ему лекарство (что, к счастью, случается редко), им овладевает агрессия, и тогда он стучит во все двери, выкрикивая нечто оскорбительное на немецком, которого я не знаю. Приезжает полиция, уговаривает его принять таблетки, и вновь воцаряется спокойствие. Мы его жалеем: худой, одинокий, он не виноват в своей болезни.
Жалость всегда избирательна. И она всегда идёт рука об руку с пониманием и желанием оправдать. Это – её корм, без него она не существует.
Много лет назад Анатолий Приставкин рассказывал мне о своей работе в комиссии по помилованию.
“Понимаешь, – говорил, волнуясь, – вот недавно решали, оправдать или нет женщину, которую постоянно избивал муж на глазах у детей. Она терпела, терпела год за годом, а в какой-то момент не выдержала: схватила кухонный нож и мужа зарезала. И требуется наш вердикт: можно её оправдать или нет. Я после таких случаев прихожу домой и, чтобы не расстраивать дочь и жену, запираюсь в ванной и плачу”.
Он, конечно, голосовал за то, чтобы оправдать. И жалел её. И я его понимаю: для этого были все основания.
Но трудно, практически невозможно, жалеть насильника, садиста, убийцу, если явных оснований для оправдания не видишь. Невозможно оправдать оккупанта, который вошёл с автоматом в мирный дом и расстрелял целую семью. Просто так. Потому что за это ничего не будет. А если не за что оправдать, то и жалость не возникает.
"Но в мирное время, – слышу я возражение, – его жестокость могла бы не проявиться, до конца жизни находясь в спящем состоянии, и он не совершил бы злодеяния". Боюсь, для такого оптимизма нет оснований. Врожденная жестокость проявится в любое время, и мирное, и военное, если её носитель будет уверен, что сможет избежать кары. Коль доведётся ему выжить на войне, он вернётся домой, вполне овладев искусством убивать, насиловать и грабить. А ещё – железной уверенностью, что теперь ему позволено всё.
Дальнейшее предсказать нетрудно.
Жалость всегда привязана к конкретному человеку в конкретной ситуации. Она не может быть абстрактной.
Можно ли жалеть целый народ, всякий раз ссылаясь на рекрутскую повинность, упразднённую в 1874 году, на крепостное право, отменённое в 1861-м, на тотальное оболванивание пропагандой? Кто-то, вероятно, может. Но у меня не такое большое сердце. Я способна сочувствовать народу сопротивляющемуся, всеми возможными способами возражающему оголтелой власти.
Я знаю таких людей: они выходят на одиночные протесты, сидят в тюрьмах, получив непомерные сроки, подписывают письма, осуждающие российское вторжение в Украину, демонстративно покидают страну.
Но основной, как сейчас принято говорить – "глубинный" народ, как всегда, безмолвствует и подчиняется. И не только безмолвствует, но и активно поддерживает войну.
Не перестаю этому удивляться, поскольку сегодня все матери и все отцы в России точно знают две вещи:
1. Война идёт не на территории РФ.
2. На войне убивают. С обеих сторон.
И реакция у любящих родителей на смерть сына может быть одна: будь проклята эта война; зачем мы его туда отпустили, что мы натворили!
Более того: пока вашего сына не призвали, вы, вероятно, и можете себе позволить не вникать в то, что происходит. Но вот он получил повестку. Что делают близкие? Они лихорадочно ищут в интернете любые сведения о войне, любую информацию. И находят.
Сейчас даже самые ярые пропагандисты не могут скрыть от россиян, каковы истинные дела на фронте. Ладно, допустим, с интернетом у многих, особенно пожилых, проблемы. Но "сарафанное радио" всегда работало почище интернета: нельзя сегодня не знать о погибших, о тех, что вернулись домой калеками.
Вменяемая семья, не сомневаюсь в этом, сделает всё, чтобы сын/брат/отец воевать не пошёл.
Но мы знаем другие случаи (их в РФ – пруд пруди), когда родители/жёны/сёстры говорят: "Ты же – мужчина, а не слабак. Все воюют, и ты иди". И он идёт, потому как – "Что я скажу своим домашним?".
И если он вернётся живым, да ещё привезёт домой тюки намародёренных в Украине вещей, они, вероятно, будут счастливы, почему бы нет? Спросят ли они, скольких он там убил, чтобы добыть эти вещи?
А вот если ему не повезет, то в итоге домашним придётся (иногда со скандалом) делить "гробовые".
Жаль мне их? Нет, не жаль: объяснение их поступкам могу найти, но не могу найти оправдания.
Меж тем XXI век на дворе. Ни рекрутов, ни крепостного права.
И есть возможность на войну не идти.
Но идут.
Первые – потому, что обещаны деньги и всяческие льготы.
Вторые – потому, что считают войну чем-то вроде весёлых армейских сборов.
Третьи – потому, что наслушались пропаганды, не потрудившись (в эпоху интернета!) вникнуть в суть происходящего.
Четвёртые – потому, что есть возможность безнаказанного грабежа.
Пятые – потому, что им наплевать на собственную жизнь и на жизнь всех прочих.
Шестые – по причине дурно понятого патриотизма.
Седьмые – по причинам, о которых мы, возможно, понятия не имеем.
Ни одна из перечисленных групп не вызывает у меня ни малейшего сочувствия: мне нечем их оправдать. Группа вообще редко вызывает сочувствие; его может вызывать, повторюсь, конкретный человек в конкретной ситуации.
"Каждый сам кузнечик своего счастья", – имел обыкновение повторять один из харьковских поэтов.
Несчастья, впрочем, тоже.
И ещё. Часто слышу от правильных, осуждающих войну россиян, что "украинцам сейчас можно простить любые слова – они имеют право на ненависть".
Конечно, имеем: у нас пытаются забрать всё – землю, дом, страну, близких, право на существование.
Но когда я думаю о ненависти – антагонисте жалости, в памяти всплывает одно из многочисленных видео сегодняшней военной хроники: наши бойцы пытаются извлечь из-под рухнувшей стены российского солдата. "Пристрелите меня!" – кричит он. И слышит в ответ: "Да пошёл ты, мы не такие, как вы!"
И тащат его, кряхтя, матерясь, но тащат.
Ирина Евса – поэт, пишущий на русском языке, харьковчанка, сейчас живет в Германии.
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции
